[опубликовано 24 Декабря 2008]

Куприн А.И.

(Моментальная фотография)

В многотомной биографической хронике жизни и деятельности В. И. Ленина от 26 декабря 1918 года значится «Ленин беседует (в 15 час.) с писателем А. II. Куприным и журналистом О. Л. Леонидовым, предложившим издавать газету «Земля» для крестьян. Куприн передает Ленину рекомендательную записку от А. М. Горького». Тут же указано, что об этой встрече рассказывается в сборнике «Живой Ленин, Воспоминания писателей о В. И. Ленине», издания 1965 года. Но в сборнике я нашел лишь небольшую статейку журналиста О. Леонидова «Кремлевское дело». Воспоминаний самого А. И. Куприна здесь нет, они вообще не упоминаются в нашей Лениниане. Но не мог же такой крупный писатель, как Куприн, которого всегда тянуло к людям самобытным, интересным, умолчать о встрече с Ильичем? Обращаюсь к изданиям за границей. Листаю газеты, сборники. И наконец-то нахожу очерк А. И. Куприна «Ленин», который впервые воспроизводится без каких-либо изменений в советской печати. Воспроизводится по парижской газете "Общее дело" за 21 февраля 1921 года, №221. 

В первый и, вероятно, последний раз за всю мою жизнь я пошел к человеку с единственной целью поглядеть на него, до этого я всегда в интересных знакомствах и встречах полагался на милость случая.
Дело, которое у меня было к самодержцу российскому, не стоило ломаного гроша. Я тогда затевал народную газету — не только беспартийную, но даже такую, в которой не было бы и намека на политику внутреннюю и внешнюю. Горький в Петербурге сочувственно отнесся к моей мысли, но заранее предсказал неудачу. Каменев в Москве убеждал меня, для успеха дела, непременно внести и газету полемику. «Вы можете хоть ругать нас», — сказал он весело. Но я подумал про себя:

— Спасибо! Мы знаем, что в один прекрасный день эта непринужденная полемика может окончиться дискуссией на Лубянке, в здании Ч.К. — и отказался от любезного совета.
Я и сам перестал верить в успех моего дикого предприятия, но воспользовался им, как предлогом.
Свидание состоялось необыкновенно легко. Я позвонил по телефону секретарю Ленина, госпоже Фотиевой, прося узнать, когда Владимир Ильич может принять меня. Она справилась и ответила: «Завтра товарищ Ленин будет ждать вас у себя в Крем-ле к 9-ти часам утра.

Надо было заручиться удостоверением личности от какой-нибудь организации. Мне его охотно дали в комиссии по ликви-дации армии южного фронта, (все это происходило в начале 1919-го года). С ним я и отправился утром в Кремль. За мной, как за лоцманским судном, увязался один молодой московский поэт (автор военных брошюр О.Л.Леонидов (Шаманский). Он составил какой-то календарь для красноармейского солдата и в этом изданьице, между прочим, высказал замечательную сентенцию: «Красный воин не должен быть бабой». Жена Ленина, г-жа Крупская, обиделась за женский коллектив и в «Московской правде» отчитали поэта: «У автора старорежимные представления о женщинах. Те женщины, которых выдвинула в первые красные ряды великая русская революция, ничем не уступают ее самым смелым и пламенным борцам-мужчинам». Поэт испугался и шел оправдываться. Для этого он держал под мышкой целую стопку каких-то прежних брошюрок.

В проходе башни Кутафьи мы предъявили наши бумаги солдатскому караулу. Здесь нам сказали, что тов. Ленин живет в комендантском крыле, и указали вход в канцелярию. Оттуда по аменной, грязной, пахнущей кошками лестнице мы поднялись на третий этаж в приемную — жалкую, пустую, полутемную, с непромытыми окнами, с деревянными скамейками по стенам, с единственным хромым стулом в углу. Из большой двери, обитой черной клеенкой, показалась барышня — бледнолицая, с блекло-голубыми глазами, спросила фамилию и скрылась. Надо сказать, нигде нас не обыскивали.

Ждали мы не долго — минуты три. Та же клеенчатая дверь слегка приоткрылась, и из нее наполовину высунулся рослый серьезный человек, в поношенном пиджаке поверх черной косоворотки. Лицо у него было какого-то жесткого, желтого, дубового вида, черные круглые, упорные глаза без ресниц, маленькие черные усы, холодное, враждебное и лениво уверенное спокойствие в фигуре и движениях.
Подобного вида внушительных, мужчин можно было видеть раньше в качестве ночных швейцаров в самых подозрительных гостиницах на окраинах Киева, Одессы или Варшавы.

— Идите, — сказал он и пропустил нас поочередно, оставляя между собой и дверью такую узкую щель, что я поневоле прикоснулся к нему. Мне кажется, будь у меня в эту минуту с собой револьвер, он сам собою, повинуясь магнитной силе этих черных глаз, выскочил бы из кармана.
— В эту дверь, налево,

Просторный и такой же мрачный и пустой, как и передняя, в темных обоях кабинет. Три черных кожаных кресла и огромный письменный стол, на котором соблюден чрезвычайный порядок. Из-за стола поднимается Ленин и делает навстречу несколько шагов. У него странная походка: он так переваливается с боку на бок, как будто хромает на обе ноги, так ходят прирожденные кривоногие всадники. В то же время во всех его движениях есть что-то «облическое» (облический – обходный, не фронтальный – Ред.), что-то крабье. Но эта наружная неуклюжесть не неприятна: такая же согласованная ловкая неуклюжесть чувствуется в дви-жениях некоторых зверей, например, медведей и слонов. Он маленького роста, широкоплеч и сухощав. На нем скромный темно-синий костюм, очень опрятный, но не щегольский, белый отложной мягкий воротничок, темный, узкий, длинный галстук. И весь он сразу производит впечатление телесной чистоты, свеже-сти и, по-видимому, замечательного равновесия в сне и аппетите.

Он указывает на кресло, просит садиться, спрашивает, в чем дело. Разговор наш очень краток. Я говорю, что мне известно как ему дорого время, и поэтому не буду утруждать его чтением проспекта будущей газеты; он сам пробежит его на досуге и скажет свое мнение. Но он все-таки наскоро перебрасывает листки рукописи, низко склоняясь к ним головой. Спрашивает — какой я фракции. Никакой, начинаю дело по личному почину. «Так! — говорит он и отодвигает листки. — Я увижусь с Каменевым и по-говорю с ним». Все это занимает минуты три-четыре.

Но тут вступает поэт, который давно уже нетерпеливо двигает ногами под креслом. Я очень доволен тем, что остался в роли наблюдателя, и приглядываюсь, не давая этого чувствовать.
Ни отталкивающего, ни величественного, ни глубокомысленного нет в наружности Ленина. Есть скуластость и разрез глаз вверх, но эти черточки не слишком монгольские; таких лиц очень много среди «русских американцев», расторопных выходцев из Люимовского уезда Ярославской губ. Купол черепа обширен и высок, но далеко не там преувеличен, как это выходит в фотографических ракурсах. Впрочем, на фотографиях удаются правдоподобно только английские министры, опереточные дивы и лошади.

Ленин совсем лыс. Но остатки волос на висках, а также боро-да и усы до сих пор свидетельствуют, что в молодости он был отчаянно, огненно краснорыж. Об этом же говорят пурпурные родинки на его щеках, твердых, совсем молодых и таких румяных, как будто бы они только что вымыты холодной водой и крепко-накрепко вытерты. Какое великолепное здоровье!
Разговаривая, он делает руками близко и лигу короткие тыкающие жесты. Руки у него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось поймать. Но на глаза его я засмотрелся. Другие такие глаза я увидел только раз, гораздо позднее.

От природы они узки, кроме того, у Ленина есть привычка щуриться, должно быть, вследствие скрываемой близорукости, и это, вместе с быстрыми взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости и, пожалуй, хитрости. Но не эта особенность, меня поразила в них, а цвет их райков. Подыскивая сравнения к этому густо ярко-оранжевому цвету, я раньше останавливался на зрелой ягоде шиповника. Но это сравнение не удовлетворяет меня. Лишь прошлым летом в Парижском зоологическом саду, увидел золото-красные глаза обезьяны-лемура, я сказал себе удовлетворенно: «Вот, наконец-то я нашел цвет ленинских глаз!» Разница оказывается только и том, что у лемура зрачки большие, беспокойные, а у Ленина они — точно проколы, сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают снопы искры.

Голос у него приятный, слишком мужественный для маленького роста и с тем сдержанным запасом силы, который неоценим для трибуны. Реплики в разговоре всегда носят иронический, снисходительный, пренебрежительный оттенок — давняя при-вычка, приобретенная в бесчисленных словесных битвах. «Все, что ты скажешь, я заранее знаю и легко опровергну, как здание, возведенной из песка ребенком». Но это только манера, за нею полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности.

Вот, кажется, и все. Самого главного, конечно, не скажешь, это всегда так же трудно, как описывать словами пейзаж, мелодию, запах. Я боялся, что мой поэт никогда не кончит говорить, и по¬тому встал и откланялся. Поэту пришлось последовать моему примеру. Мрачный детина выпустил нас в щелочку. Тут я заметил, что у него через весь лоб, вплоть до конца правой скулы, идет косой багровый рубец, отчего нижнее веко правого глаза кажется вывороченным. Я подумал: «этот по одному знаку может, как волкодав, кинуться человеку на грудь и зубами перегрызть горло".

Ночью, уже в постели, без огня, я опять обратился памятью к Ленину, с необычайной ясностью вызвал его образ и испугался. Мне показалось, что на мгновение я как будто бы вошел в него, почувствовал себя им.
«В сущности, — подумал я, — этот человек, такой про-стой, вежливый и здоровый — гораздо страшнее Нерона, Тиберия, Иоанна Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве были все-таки люди, доступные капризам дня и ко-лебаниям характера. Этот же — нечто вроде камня, вреда утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем пути. И притом — подумайте! — камень в силу какого-то волшебства — мыслящий! Нет у него ни чувств, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая непобедимая мысль: падая — уничтожаю.
«Общее дело» (Париж)