[опубликовано 22 Января 2018]

Дмитрий Ткаченко

Взгляды на этносы, проживавшие на территории Кавказа, формировались в России еще со времени первых контактов Московского государства с местными народами. Примерно с XVII в. российские военные администраторы начали вырабатывать собственные, по большей мере интуитивно создаваемые, классификации местных этнических групп. Их подход к народам региона первоначально был крайне схематичным и отражал цели всей политики Московского государства. Bплоть до второй половины XVIII в. военных стратегов волновали не реальные этнические корни многочисленных местных сообществ, а лишь вопросы военно-политического характера: на чьей стороне выступит та или иная группа при возможном столкновении с крымскими татарами, османами или иранцами [2, р. 101].

Данный подход к изучению кавказских народов продолжал использоваться в России вплоть до середины XVIII в. Он проявился даже во время известного Каспийского похода Петра I. Несмотря на то, что его подготовка сопровождалась определенными изысканиями и разведкой, царя интересовало больше состояние Персидской державы, чем границы этнических территорий на Кавказе [9]. Недостатки данного подхода ярко прослеживаются в тексте Петербургского мирного договора, устанавливавшем новую, крайне условную, государственную границу в регионе. В тексте, помимо четко осознаваемых контуров кавказских земель, указывались и крайне размытые географические ориентиры. «За Вашим величеством, — писал в донесении Петру I дипломат И.И. Неплюев, — подтвердили все то, что от шаха Тахмапса уступлено. А в Ширване от Баку до единения рек Аракса и Куры, а против Шемахи от моря две трети земли, а против Дербента на двадцать-тридцать часов. А Дагистаны все остались Вашему величеству и ничего о тех народах в трактате не помянуто» [6, л. 132]. Измерение границ «часами пути» и «третями земли» было обусловлено крайне слабыми знаниями реального положения дел в регионе.

Задача по научному исследованию Кавказа была очевидна, однако она была четко сформулирована только при Екатерине II. Скорее всего, в изменении подходов к Кавказской политике сыграл свою роль целый комплекс обстоятельств. Сама Екатерина II в рамках концепции «просвещенного абсолютизма» хорошо знала теории европейских просветителей, а в Европе в это время возникла «страсть к описательству», составлению всевозможных классификаций и систематизаций.

По справедливой оценке американского исследователя Чарльза Кинга, «важной частью литературного наследия периода Европейского Просвещения стало появление географических описаний («descriptiongeographique») — сборных каталогов флоры, фауны, людей, социального устройства, морали, экономики и политической жизни конкретного региона. Эти труды служили удовлетворению желания образованных европейцев к составлению разного рода описаний: как отдаленных мест в Восточной Европе, в заокеанских колониях, или даже той деревни, что лежала за воротами города, где проживал автор. Некоторые из наиболее любопытных трактатов, выполненные образованными молодыми людьми на «периферии Мира», давали возможность соотечественникам расширить узкие границы известного национального пространства до масштабов большого мира» [2, р. 32]. Развитием этой тенденции в общественно-политическом сознании двигало далеко не праздное любопытство.

Как правильно отмечал в своей работе современный британский исследователь Джереми Паксман, с XVIII в. у англичан появляется «неистребимое желание изучать то, что лежит за пределами их острова» [4, р. 99]. Это желание было связано с материальными факторами, ведь складывавшейся «торговой империи» было жизненно необходимо знать новые рынки и новые территории, пригодные для колонизации [4, P.100], а в обыденном сознании, акт поднятия флага над неведомой землей становится неразрывно связан с объявлением ее своей собственностью. «Нанести на карту значило — завоевать, а завоевание вело к владению» [4, р. 100].

Идеи просветителей хорошо вписывались в цели общего исследования Империи, которые Екатерина II провозгласила в последней четверти XVIII в. В общей парадигме действий просвещенной императрицы, логичным выглядит организация ей и широкого изучения Кавказа.

Эта миссия была возложена на членов Российской академии наук, чьи так называемые «Академические экспедиции», предпринятые на рубеже XVIII- XIX вв. впервые выявили этническое разнообразие региона. Большую часть исследований проводили академики немецкого происхождения. Некоторые из них родились в России, некоторые были в нее приглашены, однако у всех экспедиций были четкие военно-стратегические цели.

Первой серьезной научной экспедицией стало исследование И.А. Гильденштедта, академика немецкого происхождения, имевшего широкое медицинское образование [5, с.13-14]. Молодой исследователь в возрасте 23 лет в 1768 г. покинул Санкт-Петербург. Зимой он по Волге прибыл в Астрахань, где шли приготовления к окончательным исследованиям Кавказа. Их общим руководством занимался П.С. Паллас, а весь регион делился на 2 части, куда предполагалось направить самостоятельные экспедиции: И.А. Гильденштедт должен был описать центральный Кавказ и Грузию, а С.Г. Гмелин — Каспий и Дагестан.

Обе экспедиции имели старую военно-политическую составляющую. Так, в руководстве, данном И.А. Гильденштедту, предписывалось, что исследователь должен был не только собрать всевозможные сведения о Кавказе, но и «наладить контакты с наиболее значимыми политическими лидерами» из числа местной знати [2, р. 102].

Экспедиция С.Г. Гмелина, которая изначально считалась менее опасной, так как шла по в общем-то известным в России местам, закончилась провалом. Он морем был доставлен на территорию Закавказья, где описал персидские области Прикаспия и решил из них посуху вернуться в Россию — проехать через Дагестан, но там попал в плен к уцмию Кайтагскому. Спрятав его в высокогорном ауле Кая-Кент от отряда генерала Медема, посланного с Линии на выручку исследователю, владетель требовал выкуп за исследователя. Судьба ученого сложилась трагически: пока власти отправляли солдат из Кизляра и собирали выкуп, Гмелин умер, а его литературное творчество пропало [8, с. 21-25].

И.А. Гильденштедту повезло больше, хотя его задача считалась сложнее. После нескольких месяцев подготовки его экспедиция покинула Астрахань и перебралась в Кизляр, который должен был стать общей базой для исследователя.

Из Кизлярской крепости исследователь медленно направился в сторону гор, записывая по пути все, что могло представлять хоть какую-либо ценность. В экспедиции были молодые исследователи и художник, помогавшие в сборе этнографического материала. Неизвестно, знал ли И.А. Гильденштедт в это время о судьбе С.Г. Гмелина, но он не питал иллюзий относительно местных владетелей. «Вероломство, лицемерие, хищничество, коварство, жестокость и непостоянство кавказских князей ни с чем несравнимо. Князь, который вчера торжественно признавал Россию, завтра будет строить козни и послезавтра станет открытым врагом. Если бы я не соблюдал всевозможную осторожность и осмотрительность, то я наверняка стал бы мучеником естественной истории» [5, с. 39], — писал он. Из Кабарды исследователь перебрался в Грузию, где общался с царями Имеретии и Кахетии. Последний приглашал ученого к себе на службу, но Гильденштедт отказался. Весной 1775 г. экспедиция вернулась в Санкт- Петербург, где началась кропотливая исследовательская работа.

Из своей экспедиции Гильденштедт привез огромное количество сырого материала: письменных источников, заметок и выписок на разные темы, чертежей, рисунков, этнографических и природных экспонатов, оружия — «всего, что могло пролить хоть какой-то свет на историю или культуру местных народов» [2, р.102]. Все это теперь требовалось систематизировать, обобщить и обработать, а у исследователя не хватало сил, средств и главное — отсутствовала общая концепция написания кавказоведческого труда. В 1781 г. Гильденштедт скоропостижно скончался от эпидемии, разразившейся в столице, и его труд так и не был завершен.

Работу ученого должен был довести до конца П.-С. Паллас — общий руководитель исследования. Как справедливо отмечают наши американские коллеги-кавказоведы, ему понадобилось дополнительные три года для того, чтобы только разобраться в записках Гильденштедта и понять концепцию автора. «Паллас и его помощники долго корпели над архивами экспедиции в палатах академии наук, тщетно пытаясь найти смысл в записках умершего, графиках и чертежах, перед тем, как окончательно отправить рукопись в печать» [2, р.103].

В конечном итоге появился известный двухтомник: «Путешествие по России и Кавказским горам», который в 1787-1791 г. был издан в Германии на немецком языке. (Полностью и без купюр он был переведен на русский язык только в 2002 г.)

В работе Гильденштедта был заложен огромный научный потенциал, так как в России появилась первая классификация этнических групп (пусть даже условная), которая тяготела над всеми дальнейшими исследователями вплоть до конца XIX в. Впервые в основу деления этносов легла не мысль об их разделении на «мирных» и «немирных», а лингвистическая классификация, а сам ученый старался составить списки наиболее употребляемых слов из местных наречий [5, с. 311-374]. Эта деятельность стала началом составления разного рода кавказских разговорников [1, р. 58-80].

В целом ученым был собран богатейший этнографический материал, уникальный в своем роде и «то, что народы Кавказа знают о своей дописьменной истории и культуре — появилось только благодаря творчеству Гюльденштедта» [2, р.103].

Кроме того, на научных картах XVIIIвека обозначились понятия этнических территорий: Кабарда, Осетия, Чечня, Дагестан. «Конечно, не сам исследователь придумал эти термины, а они были известны задолго до него, но никто до Гильденштедта не додумался установить четкие границы этих земель и требовать использования географических ярлыков с величайшей аккуратностью» [2, р.103].

Таким образом, в России появился некий кавказский справочник, который можно было использовать при организации управления местными народами. Однако при всем этом у деятельности исследователя были и существенные недостатки.

Труд Гильденштедта был, конечно, продуктом своей эпохи и содержал сильные и слабые стороны всего течения энциклопедизма: «отражая страсть Просветителей к описательству» [2, р.103]. Сам Гильденштедт рассортировал все предметы по неким выработанным им критериям, не задумываясь над объяснением самих принципов категоризации. Где-то он давал пространные описания, а в чем-то ограничивался лишь несколькими чертами [2, р.103]. Кроме того, с точки зрения практической пользы для военной администрации Кавказа, с работой возникла определенная проблема — с момента начала исследования до публикации его итогов прошло около 20 лет. За это время Россия успела построить Азово-Моздокскую Линию, ее границы продвинулись в предгорья, где начались контакты с местными этносами. В этих условиях сведения Гильденштедта изрядно устарели.

Ситуацию немного подправил П.-С. Паллас, который при публикации работы своего коллеги серьезно ее отредактировал, внеся в ее текст некоторые поправки, основанные на собственных наблюдениях. Однако в целом сдвиг административной границы в регионе срочно требовал корректировки всей исследовательской работы.

В 1790-х гг. были совершены отдельные частные поездки исследователей на Кавказ. Они оказались фрагментарными и не принесли каких-то радикальных дополнений к общим знаниям властей о регионе. Это обстоятельство вызывало необходимость проведения повторного масштабного исследования, которое было в 1802 г. поручено новой научной экспедиции под руководством Генриха Юлиуса Клапрота.

Г.Ю. Клапрот родился в Берлине в 1783 г. в семье известного химика и профессора университета. За инновационные исследования в области восточных языков и этнологии он получил определенное признание в европейских научных кругах и был приглашен в Российскую академию наук. Поэтому, когда у академии наук возник вопрос о выборе кандидатуры приемника Гильденштедта для исследования приграничья, личность Клапрота как руководителя экспедиции не вызывала сомнений [2, р.104].

Перед экспедицией была поставлена четкая задача. Как и предшественникам, Клапроту следовало описать весь регион, постаравшись не упустить ни одной детали, могущей быть полезной при освоении новых территорий.

Инструкция, данная исследователю Российской академией наук, ярко показывала как степень осведомленности имперских научных кругов в положении дел на Кавказе, так и политические цели мероприятия, призванного «познакомить нас со страной» [3, р. 9].

По характеру вопросов, которые должен был прояснить ученый, можно судить о том, насколько скудными были знания самих российских академиков — наиболее образованной части общества — о той территории, на которую вскоре предстояло распространить имперское влияние. Так, наряду с корректировкой данных о расположении стратегически важных объектов на Кавказе (горных массивов, дорог, рек, населенных пунктов), исследователю следовало выяснить, «действительно ли лезгинские женщины отличаются невероятной красотой» [3, р. 13] и «что произошло с некрасовскими казаками после разрушения Анапы в прошлом году» [3, р.11]. То, что академики формировали свое представление о Кавказе не на основе опытного знания, а путем сведения воедино различных доступных им текстов, ярко видно из 13 пункта инструкции. «Случилось так, — говорилось в нем, — что со времен арабского владычества в регионе имя Кумыков использовалось с гораздо большим значением. Оно до сих пор применяется и к Лезгинским племенам, населяющим высочайшие горы восточного Дагестана, и это противоречит мнениям всех авторов, которые встречались с обитателями региона, а также вносит путаницу в представлении его на карте… Казикумыки,
как говорят, живут рядом с Цудакаром… но слово «рядом» — невероятно обширное и ни к чему не обязывающее» [3, р. 11-12], — отмечали академики.

В инструкциях Клапроту так же четко прослеживается и политическая составляющая. Помимо сбора уточненных географических, исторических и культурных заметок о регионе, Клапрот должен был «дать оценку того, какие народы могут управляться Россией, а кого из-за их грубых нравов или каких-то иных материальных соображений, лучше оставить за рамками влияния Санкт-Петербурга» [2, р. 104]. Показательно и то, что исследователь наряду с ответами на научные вопросы своего времени, такими как «являются ли табасаранцы тоже лезгинами?» [3, р. 14], должен был завести знакомства с ключевой фигурой в каждом регионе — местным владетелем, ханом или старейшиной. При этом ему следовало обратить внимание на то, кто будет полезен интересам не самой экспедиции, а Российской империи [2, р. 104]. Например, в высокогорном Дагестане организаторов исследования волновало то, что «Районы Рутула и Ахты в Лезгистане на Подробной Карте именованы «владениями». С какого времени они стали таковыми? И кто их туземный владетель?» [3, р. 14].

После получения задания Клапрот осенью 1807 г. покинул Москву. К ноябрю он достиг Предкавказских степей между Доном и Моздоком, затем проехал через Кабарду на Военно-грузинскую дорогу и побывал в Грузии. В начале 1809 г. он вернулся в Петербург и принялся за написание нового научного труда.

Результаты деятельности Ю. Клапрота были столь же многогранны, как и творчество Гильденгтедта. Исследователь не только доставил уточненные практические данные, но и свел воедино те идеи, которые в начале XIX века формировали обыденные представления о Кавказе и его жителях.

При этом задачи, поставленные перед экспедицией неизбежно вели к тому, что политический фон изысканий стал превалировать над собственно научной составляющей труда. Читая материалы экспедиции, тексты которых зачастую прерываются обширными обзорами «отношений России с Кавказом и Грузией» [3, р. 173-224], трудно не согласиться с мнением Ч. Кинга, что Клапрот «покинул Санкт-Петербург как ученый, а вернулся как стратег, меньше заинтересованный в решении туманных вопросов происхождения местных этносов, а гораздо больше — в решении тех, что были связанны со способами включения беспокойных горцев в сферу Российского контроля» [2, р. 105].

Кроме того, творчество Ю. Клапрота во многом лежало в основе нового, европоцентристского представления о горце как об обладателе особых, отличительных от европейца, черт характера. Данная концепция использовалась им при описании многих горских народов, например, ингушей, которые, как пишет исследователь, «в соблюдении права гостеприимства, в вопросах владения общественной собственностью и справедливом распределении всего того, что дает им удача или случай, теряют всякое представление о дикой жизни и, кажется, руководствуются даже более гуманными чувствами, чем мы — алчные европейцы, которые представляют себя отполированными и цивилизованными. Свобода, дикость и благородство сквозят в их взгляде. Временами они склонны к насилию, но вскоре успокаиваются и их страсти выражаются без обмана или сдержанности. Они смотрят на жизнь как на концепцию судьбы, и малейший признак страха почитают за величайший стыд; и по этим соображениям, скорее выберут наложить на себя руку, чем подчиниться воле другого» [3, р. 344]. Клише, созданное Ю. Клапротом, представляло российскую версию ориентализма, а образ «благородного дикаря», созданный исследователем, оказался настолько притягательным, что тяготел даже над серьезными этнографами конца XIX в.

Вместе с тем, с начала XIX в. в регионе начинало разворачиваться противостояние, выливавшееся в Кавказскую войну. Как человек, задумывающийся над решением практических проблем, Ю. Клапрот был одним из первых, кто пытался предложить властям общий план действий на Кавказе. Он состоял в идее строить большее количество российских укреплений, поддерживать дружеские отношения с представителями местных элит, а при необходимости, наносить военные удары по соседним с Линией обществам в наказание за их набеги на русских поселенцев. Ю. Клапрот одним из первых, задумался над невоенными методами покорения Кавказа, которые должны были сводиться, с его точки зрения, к строгому регулированию торговли солью и железом с горцами. Этой мерой должна была усилиться зависимость местных народов от России. Одновременно он предлагал установить строгий запрет на нерегулируемую торговлю между казаками и горцами, предупреждая, что это в перспективе могло привести к размытию четких границ оборонительной Линии [2, р. 106].

В целом академические труды рубежа XVIII — XIX вв. стали основой для дальнейших исследований, серьезно стимулировали их, выявили новые границы того, что срочно требовалось узнавать о местных народах. Однако у них был один общий недостаток — все труды писались учеными для таких же ученых, а не для широкой российской общественности [2, р. 107]. Показательно, что работа Ю. Клапрота, изданная в Лондоне в 1814 г. была лишь в 2008 г. частично и крайне отрывочно переведена и опубликована на русском языке [7]. В контексте проводимых мероприятий требовались новые исследования, ориентированные не на узкие научные круги, а на нужды широкой общественности.

Сведения, собранные академиками, нуждались в дальнейшей детализации, а карты, созданные на их основе, были крайне приблизительными и неточными. При взгляде на них, видна пестрая смесь разных ярлыков: часть народов поименованы по месту их проживания, часть — по лингвистическим характеристикам, часть по смутно осознаваемому этническому принципу. Кроме того, сохранялись старые владельческие ярлыки (типа «территория Барагунского владетеля» или «земли Шамхала Тарковского»); оставалось немало и «безымянных земель» [1].

Однако благодаря «Академическим экспедициям» в России не только появились первоначальные знания о регионе, но и стала составляться некая «ментальная карта» проживающих в нем народов. В регионе были четко обозначены контуры проведения внутренней политики — элементы концепции Ю. Клапрота, что мы можем проследить в действиях российской администрации на протяжении всей Кавказской войны, а новая ментальная карта, «была той линзой, через которую строители Российской империи смотрели на регион» [2, р. 143] и формировали представления, которыми руководствовались в своих практических действиях.

Список литературы 

1. Ellis Georg. Memoir of a Map of the Countries comprehended between the Black Sea and the Caspian. — London, 1788. — Specimen of the Caucasian Languages.
2. King Charles. The Ghost of Freedom. A History of the Caucasus. — New York, 2008.
3. Klaproth J. Travels in the Caucasus and Georgia performed in the years 1807 and 1808. — London, 1814.
4. Paxman Jeremy. Empire. What Ruling the World Did to the British. — London, 2011.
5. Гильденштедт И.А. Путешествие по Кавказу в 1770 — 1773 гг. — СПб., 2002.
6. Касумов Р.М. Дагестан в политике противоборствующих держав на Кавказе от Петербургского договора до Гюлистанского трактата (1723-1813 гг.): дис. … д-ра ист. наук. — М., 2012.
7. Клапрот Юлиус. Описание поездок по Кавказу и Грузии в 1807 и 1808 годах по приказанию русского правительства Юлиусом фон Клапротом, придворным советником Его Величества императора России, членом Академии Санкт-Петербурга и т. д. — Нальчик: ГП КБР «Реотубликанский полиграфкомбинат им. Революции 1905 г.», 2008. — 317 с.
8. Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. — Вып. 1. — Тифлис, 1906.
9. Ткаченко Д.С., Колосовская Т.А. «Мы на Кавказе воевали не для того, чтобы разбить неприятеля и уйти»: Социокультурная деятельность Кавказской армии по воспоминаниям и исследованиям современников. — Ставрополь: Изд- во СГУ, 2011. — 304 с.