[опубликовано 12 Ноября 2015]

Мануйлов В.

…Приступая к повести о Хаджи-Мурате, Л.Н. Толстой писал: «...мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе». Попробуем определить, что мог видеть писатель, что он слышал от очевидцев и читал в воспоминаниях современников и что он творчески домыслил, вообразил. Иначе говоря, попытаемся выяснить, какими источниками располагал Толстой и как склады­валась многолетняя история замысла и писания повести «Хаджи-Мурат».

Л.Н. Толстому было 23 года, когда в мае 1851 года вместе с братом Николаем Николаевичем он по Волге, через Астрахань, приехал на Северный Кавказ и поселился в станице Старогладковской, на левом берегу Терека. В дошедших до нас кавказских днев­никах Толстого за 1851 год ни разу не упоминается ни имя Шами­ля, ни имя Хаджи-Мурата. Но, конечно, и до приезда на Кавказ и, в особенности на Кавказе Толстой постоянно слышал рассказы об этих героях Кавказской войны. Впоследствии, в одном из вариан­тов повести о Хаджи-Мурате, Толстой отмечал: «Людям, не бывав­шим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в это время Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев».

В ноябре 1851 года Толстой вместе с братом был в Тифлисе, оформляя свое поступление на военную службу. Как раз в это время в местной газете «Кавказ» 15 ноября сообщалось «о важном раздоре между Шамилем и Гаджи Муратом», а затем, 11 де­кабря, – о переходе его к русским. Когда появилось это второе газетное сообщение, Хаджи-Мурат уже два дня находился в Тиф­лисе у наместника Кавказа М.С. Воронцова. Но Толстой болел, не выходил из дома, с увлечением писал свою первую повесть «Детство». Хаджи-Мурата видеть в эти дни он не мог. Впрочем, в письме к брату Сергею Николаевичу 23 декабря он сообщал: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях предался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец по всей Чечне, а сделал подлость».

Из этих слов видно, что молодой Толстой еще плохо пред­ставлял трагедию своего будущего героя, не понимал причин его выхода к русским и относился к нему отрицательно. Если Толстой лично не мог встретиться с Хаджи-Муратом, то знал многих его современников. Они рассказывали Толстому об этом удивительном человеке. Толстой знал Воронцова, Барятинского, Полторацкого и некоторых других действующих лиц своей повести, наконец, прини­мал участие в Кавказской войне и бывал в тех местах, которые впоследствии описал.

Л.Н. Толстой изучал жизнь горцев, их быт, нравы, песни и предания. С годами его интерес к Кавказу и Кавказской войне не ослабевал. Писатель следил за выходившими в свет книгами по Кавказу, читал многочисленные журнальные статьи и воспомина­ния, а также специальные кавказоведческие сборники и другие из­дания. Впоследствии, во время работы над повестью, Толстому чрезвычайно пригодились письма М.С. Воронцова к военному министру А.И. Чернышеву о Хаджи-Мурате и «Записка, составлен­ная из рассказов и показаний Хаджи-Мурата гвардии ротмистром М.Т. Лорис-Меликовым», опубликованные в мартовской книжке журнала «Русская старина» за 1881 год, а также «Воспоминания» Полторацкого, напечатанные в 1893 и в 1895 годах в «Историче­ском вестнике».

Известно, что в начале 60-х годов в своей Яснополянской школе во время вечерней прогулки со школьниками Толстой од­нажды разговорился «о кавказских разбойниках. Они (т.е. школь­ники) вспомнили кавказскую историю, которую я им рассказал давно, – пишет сам Лев Николаевич, – и я стал опять рассказы­вать об абреках, о казаках, о Хаджи-Мурате».

В июле 1896 года Л.Н. Толстой гостил у брата Сергея Нико­лаевича в Пирогове, в тридцати пяти верстах от Ясной Поляны. Во время прогулки он обратил внимание на цветок татарника и тотчас отметил в записной книжке: «Татарин на дороге. Хаджи-Мурат». А на другой день, 19 июля, развил эту запись:

«Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет ничего, кроме черной земли – ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загряз­нен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив, и в серединке краснеется. – Напомнил Хаджи-Мурата. Хо­чется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля хоть как-нибудь, да отстоял ее». Вскоре после этой записи в первом наброске «Хаджи-Мурата» Толстой охарактеризо­вал настроение, охватившее его при виде этого репейника: «Моло­дец!» – подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. Так и надо. Так и надо».

Так израненный, искалеченный, но стойкий репейник вызвал в творческом сознании Толстого замысел повести о Хаджи-Мурате.

Образ сурового, отстаивающего свою жизнь цветка прошел через все редакции повести. И в окончательной редакции повесть начинается лирическим стихотворением в прозе, взволнованным описанием этой встречи с репейником в черном, перепаханном поле. Завершается «Хаджи-Мурат» словами: «Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля». Поэти­ческая заставка и концовка как бы окаймляют повесть, служат вдохновенным прологом и эпилогом к трагической истории силь­ного и прекрасного человека, борца за свою свободу – Хаджи-Мурата. Таким его увидел и таким его воссоздал в своем творче­ском воображении Л.Н. Толстой.

Работа Л.Н. Толстого над повестью «Хаджи-Мурат» с пере­рывами продолжалась с 1896 по 1904 год – почти восемь лет. Писавшаяся в старости, насыщенная воспоминаниями о молодости на Кавказе, пронизанная страстной, горячей любовью к жизни, эта повесть была как-то особенно и втайне дорога великому писателю в годы мучительных религиозно-нравственных размышлений, по­пыток убедить себя и других в необходимости смириться, прийти к непротивлению злу насилием, отказаться от земных радостей.

Толстого постоянно беспокоила мысль о том, что повесть о цельном, сильном человеке, который отстаивает свою жизнь до последнего в яростной борьбе, находится в прямом противоречии с его философствованиями, с его, Толстого, вероучением. Относясь к художественному творчеству отрицательно, полагая, что искус­ство нужно только «ни на что не годной интеллигенции», Толстой все же не мог убить в себе художника-жизнелюбца и с увлечением отдавался работе над повестью. То он оправдывал себя тем, что в «Хаджи-Мурате» выразит свой взгляд на деспотизм, и, следова­тельно, повесть будет полезна; то без всякой попытки оправдаться перед самим собой признавался, что предается «любимому делу, как пьяница».

Очень характерно признание Толстого в письме к дочери, к М.Л. Оболенской, 6 мая 1903 года: «Пересматривал «Хаджи-Мурата». Не хочется оставить со всеми промахами, а заниматься им на краю гроба, особенно, когда в голове более подходящие к этому положению мысли, – совестно. Буду писать от себя по­тихоньку».

По дневниковым записям и письмам Толстого прослеживается эта внутренняя борьба художника с философом-моралистом. «... Мне стыдно, и я кажется брошу», – пишет он брату о работе над «Хаджи-Муратом» в августе 1902 года; или: «Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить», – в июле 1904 года.

При таком двойственном отношении к своей любимой пове­сти, но во многом идущей вразрез с философскими исканиями, Тол­стой «в промежутках досуга» удивительно настойчиво и напря­женно работал над каждой главой, над каждым эпизодом. До нас дошло 1266 страниц черновиков «Хаджи-Мурата», а это далеко не все, что было написано для повести, которую писатель не считал законченной и не захотел напечатать при жизни.

Первый краткий черновой очерк будущей повести, под на­званием «Репей», написан Толстым почти через месяц после той прогулки в Пирогове, когда он на черном поле увидел цветок та­тарника. 10–15 августа 1896 года вместе с женой Софьей Андре­евной Лев Николаевич гостил у сестры Марии Николаевны в Шамординском монастыре, и здесь в три приема написал первую редакцию повести. В конце рукописи имеется точная дата: «14 августа 1896 г.» Шамординский список сохранился и опубликован. В этой редакции, далеко не совершенной, как в зерне, уже заключен почти весь замысел повести о Хаджи-Мурате. Но в Шамординском списке нет еще среди действующих лиц старого Воронцова, о нем только упоминается в воспоминаниях Хаджи-Мурата; нет и мо­лодого Воронцова, и Марии Васильевны, и Полторацкого, нет Садо, Авдеева и Бутлера, так же как нет и Шамиля с Николаем Первым.

Однажды, это было в 1905–1906 годах, биограф Толстого П.И. Бирюков спросил Льва Николаевича об обстоятельствах его поездки к сестре в Шамордино и чем он тогда был занят. Совсем сконфузившись, но вместе с тем с заблестевшими глазами, шепо­том, чтобы никто не слыхал, приблизившись к Бирюкову, Толстой сказал: «Я писал «Хаджи-Мурата». Сообщив это, Бирюков добав­ляет: «Это было сказано тем тоном (простите за вульгарное вы­ражение), каким школьник рассказывает своему товарищу, что он съел пирожное. Он вспоминает испытанное наслаждение и сты­дится признаться в нем. Конечно, он оставался великим художни­ком до конца дней своих».

Нет возможности проследить здесь все этапы многолетней работы Толстого над «Хаджи-Муратом». Достаточно сказать, что известный нам окончательный, вернее последний, текст повести переделывался, переписывался много раз. Первая половина повести до XIII главы переделывалась пять раз; глава XIV не отделывалась только потому, что в ее основу легло письмо Воронцова; глава XV переписывалась восемь раз, главы XVI–XXII – два раза; глава ХХП1 – три раза, заключительные главы – XXIV–XXV – два раза.

В этой огромной творческой работе одни действующие лица преображались в других, возникали и безжалостно выбрасывались целые эпизоды и сцены, превосходные сами по себе, но нарушавшие композиционную целостность и логику повествования. Создавались различные версии, причем Толстой часто почти одновременно ра­ботал над разными вариантами, пробуя развивать и обрабатывать то одну, то другую редакции.

Очень интересен и резко отличается от ныне известного нам текста биографический вариант повести в десяти главах, над кото­рым Толстой работал в 1902 году. В этом варианте жизнь Хаджи-Мурата рассказывается с самого начала и идет одновременно с описанием жизни горцев, с их борьбой с русскими. Большое идей­ное значение в биографическом   варианте  имела  сцена истязания горцев – проведение их сквозь строй, но потом эта сцена в совер­шенно новом виде легла в основу рассказа «После бала».

В годы создания повести «Хаджи-Мурат» Толстой был зре­лым, многоопытным писателем. Жизненный и исторический мате­риал, положенный в основу повести, накапливался и отбирался в сознании наблюдательного художника на протяжении десятиле­тий. Богатая память подсказывала хорошо знакомые еще с моло­дости пейзажи Кавказа, образы солдат, офицеров, горцев. Бытовой, этнографический, батальный материал кавказской действитель­ности уже не раз преображался в творчестве Толстого в правди­вые и подлинно народные очерки, рассказы и повести. Достаточно назвать такие произведения, как «Набег», «Рубка леса», «Казаки», «Кавказский пленник», чтобы убедиться в том, что традиционная в русской литературе после Пушкина, Марлинского, Лермонтова кавказская тема была творчески близка и значительна и для Тол­стого. Работа над образами русских солдат и офицеров в «Сева­стопольских рассказах» и в «Войне и мире» также не могла не сказаться в творческой истории «Хаджи-Мурата». Тем не менее, это новое обращение к теме Кавказской войны потребовало нового и значительного напряжения творческих сил писателя.

Как раз в связи с работой над «Хаджи-Муратом» 2 декабря 1902 года Толстой писал Корганову: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до мельчайших подробностей верным действитель­ности». В этих словах – ключ к пониманию творческого метода художника-реалиста. Только имея точное и полное представление о событиях и людях, отображаемых в произведении, Толстой мог свободно отбирать нужное для его замысла и творчески распоря­жаться жизненным материалом. Вот почему, будучи участником Кавказской войны, Толстой изучает многочисленные печатные источники и, не довольствуясь ими, обращается к настойчивым архивным поискам.

Работа над «Хаджи-Муратом», за исключением первого чер­нового наброска «Репей», проходила в основном в Ясной Поляне. В богатой яснополянской библиотеке многих материалов недоста­вало. Друзья и почитатели Толстого в Петербурге, Москве, в Тиф­лисе доставали нужные книги, пересылали их в Ясную Поляну, делали выписки из архивных и даже секретных документов.

Особенно большую помощь Льву Николаевичу оказывал бла­гоговевший перед ним Владимир Васильевич Стасов, известный критик-искусствовед, работавший в художественном отделе Публич­ной библиотеки. Только начиная работу   над   «Хаджи-Муратом», Толстой писал Стасову: «Главное нужно мне историю, географию, этнографию Аварского ханства в нынешнем столетии» (декабрь 1896 года).

В 1902 году Толстой обращается в одном из очередных писем к Стасову с такими просьбами: «... пришлите, пожалуйста: газеты за декабрь 1851 и январь 1852 Московские или Петербургские или Правительственный вестник. Потом нельзя ли список всех мини­стров и главных сановников в 1852-м году (Календарь) и еще нельзя ли какую-нибудь историю Николая I».

Толстому нужны камер-фурьерские журналы, в которых за­писывались приемы, аудиенции, важнейшие события дворцовой жизни императора. Толстой просит прислать биографию М.С. Во­ронцова, подробную карту Чечни и Дагестана и т.д. и Стасов от­правляет в Ясную Поляну целые транспорты книг.

Об этих «транспортах книг» говорила племянница писателя Е.С. Денисенко. Один раз Толстому прислали в Ясную Поляну «такую большую посылку, что [он] даже расставил книги во­круг себя на полу». Все это напоминало работу над «Войной и миром».

В идейно-художественной структуре повести о Хаджи-Мурате для Толстого большое значение имела глава о Николае I. Эта гла­ва (в окончательной редакции XV), являющаяся как бы вершиной пирамиды, кульминацией в композиции произведения, далась Тол­стому с особенным трудом. Толстому было важно противопоставить европейского деспота Николая I азиатскому деспоту Шамилю. Каж­дый из этих деятелей олицетворяет и возглавляет одну из про­тивостоящих друг другу и борющихся между собой военно-го­сударственных систем, между которыми мечется и не может найти себе места мужественный и свободолюбивый герой повести Хаджи-Мурат. К Шамилю Толстой относится несколько более тер­пимо, чем к Николаю; но и Шамиль для Толстого, прежде всего честолюбивый деспот, в котором все человеческое, все живое по­давлено ревностным исполнением своей исторической миссии. Подчиняя такому пониманию трактовку этих двух исторических лиц, Толстой должен был найти определенный материал, подкреп­ляющий его точку зрения, его авторскую позицию.

Проштудировав труды Н.К. Шильдера, официозного военного историка Николая I, в том числе богатый фактическим материалом труд «Император Николай Первый, его жизнь и царствование», Толстой читает в рукописи «Воспоминания о Николае I» E.Ф. Юнге, но и в этих записках не находит некоторых необходимых ему сведений. В частности Льву Николаевичу было нужно раздобыть не­сколько подлинных текстов резолюций Николая, чтобы показать бесчеловечность, лицемерие и фальшь ненавистного ему царя. И вот Толстой обращается с настойчивыми просьбами к друзьям и долж­ностным лицам, чтобы они помогли ему почерпнуть из архивных дел эти резолюции.

Л.Н. Толстой просит историка, великого князя Николая Ми­хайловича, оказать содействие, чтобы ему предоставили для работы «доклады, донесения и резолюции государя, относящиеся к управ­лению Кавказом со времени назначения Воронцова и до 1852 года, а также X том актов Кавказской военно-архивной комиссии» (пись­мо от 11 сентября 1902 г.).

Вскоре, 20 декабря 1902 года, Толстой пишет Стасову: «Да нет ли книжки резолюций Николая, хоть не прислать книгу, но по­зволить выписать из нее самые характерные резолюции. Я тогда попросил бы кого-нибудь выписать такие с 1848 года по 1852. Хоть бы десяток».

Грузинский писатель И.П. Накашидзе, историк, редактор Во­енно-исторического отдела штаба Кавказского округа С.С. Эсадзе, учитель истории С.Н. Шульгин снабжают Толстого из Тифлиса ценнейшими архивными материалами, копируя для него сотни до­кументов. Так, известно, что С.С. Эсадзе извлек и собственноручно переписал 151 документ Военно-исторического отдела штаба Кав­казского округа. Из этого материала Толстому понадобилась пере­писка Клюгенау с Хаджи-Муратом. Выписки С.С. Эсадзе и сейчас хранятся в толстовской библиотеке в Ясной Поляне.

17 октября 1902 года И.П. Накашидзе сообщал Толстому: «Тут мы вам разыскали двух старичков, солдат – свидетелей войны с Шамилем. Если будет нужно, напишите, и они приедут к вам». И действительно, один из этих старичков впоследствии ездил из Тифлиса в Ясную Поляну и беседовал с Толстым. Навещал Тол­стого в связи с работой над «Хаджи-Муратом» и Шульгин.

Если бы не внимание друзей и помощь многих современников, Лев Николаевич просто не смог бы писать свою историческую по­весть не выезжая из Ясной Поляны, а здоровье и силы его в эти годы были уже на исходе.

С осени 1902 года в Ясной Поляне, в семейном и дружеском кругу, начались первые чтения «Хаджи-Мурата». Вскоре весть о новом творении Толстого распространилась в периодической печати и вызвала многочисленные издательские предложения писателю. 29 октября в «Русских ведомостях» появилась заметка: «Нам сообщают, что Л.Н. Толстой ни с какими книгоиздательскими фирмами по поводу издания своего последнего произведения в соглашение не входил... В близких к Л.Н. Толстому кругах господствуют слухи, что маститый писатель решил вовсе не печатать своего последнего произведения при жизни».

Такое решение Толстого было вызвано не только опасениями, что царская цензура не пропустит в печать главу о Николае I и опи­сание набега на горский аул, но и тем, что писатель все еще не считал свою повесть завершенной. В самом деле, работа над текстом продолжалась: получая все новые и новые материалы, Тол­стой возвращался к написанному, многое уточнял, переделывал, вводил новые сцены.

В конце 1902 года сын уездного воинского начальника г. Нухи И.И. Корганов, узнав из газет о работе Толстого над «Хаджи-Му­ратом», прислал в Ясную Поляну воспоминания об отце и о послед­них днях Хаджи-Мурата, а также посоветовал обратиться к его матери, жившей в Тифлисе, которая, несмотря на преклонный воз­раст, многое помнила.

Толстой немедленно откликнулся на это предложение. Пока­зательно, какое значение придавал он мельчайшим подробностям, выясняя все обстоятельства описываемых событий.

Будучи болен, лежа в постели, Лев Николаевич продиктовал своей дочери М.Л. Оболенской следующее письмо:

«Ваш сын, Иван Иосифович, узнав о том, что я пишу о Хаджи-Мурате, был так любезен, что сообщил мне многие подробности о нем и кроме того разрешил мне обратиться к вам с просьбой о бо­лее подробных сведениях об этом, жившем у вас в Нухе, наибе Шамиля. Хотя сведения Ивана Иосифовича и очень интересны, но так как он был в то время десятилетним ребенком, то многое могло Остаться для него неизвестным или ложно понятым. И потому позволю себе обратиться к вам, уважаемая Анна Авессаломовна, с просьбой ответить мне на некоторые вопросы и сообщить мне все, что вы помните об этом человеке, об его бегстве и трагическом конце.

Всякая подробность о его жизни во время пребывания у вас, об его наружности и отношениях к вашему семейству и другим ли­цам, всякое кажущееся ничтожным обстоятельство, которое сохра­нилось у вас в памяти, будет для меня очень интересно и ценно.

Вопросы же мои следующие:

1. Говорил ли он хоть немного по-русски.

1. Чьи были лошади, на которых он хотел бежать. Его собственные или данные ему. И хороши ли это были лошади и какой масти.

2. Заметно ли он хромал.

3. Дом, в котором жили вы наверху, а он внизу, имел ли при себе сад.

4. Был ли он строг в исполнении магометанских обрядов: пятикратной молитвы и др.

Простите, уважаемая Анна Авессаломовна, что утруждаю вас такими пустяками, и примите мою искреннюю благодарность за всё то, что вы сделаете для исполнения моей просьбы.

Еще вопрос: 6) какие были и чем отличались те мюриды, ко­торые были и бежали с Хаджи-Муратом...

И еще вопрос: 7)  Когда они бежали, были ли на них ружья».

Эти «пустяки» были очень важны для великого писателя-реа­листа. Верность жизни во всех ее мельчайших проявлениях и под­робностях, воспроизведение действительности во всей ее сложности и конкретности, стремление все увидеть, услышать и понять, как это было на самом деле, – все это требовало от Толстого подлинно исследовательской работы. В творческой практике Толстого науч­но-историческое и художественное познание мира как бы сливалось воедино или вытекало одно из другого. Только отчетливо предста­вив себе внешние обстоятельства событий, внутреннюю сущность действующих лиц и отношение их к происходящему, писатель мог воссоздавать художественно достоверные, правдивые образы.

Наблюдательного художника, проницательного мыслителя вместе с тем не могло удовлетворить одно только протокольно-точ­ное отражение исторической действительности. Он размышлял о своих героях и их жизни, он проникал в причины и следствия их состояний и действий, он уяснял себе и показывал читателю взаи­мосвязанность казалось бы самых отдаленных друг от друга явле­ний и событий. Именно это понимание закономерностей жизни от­дельного человека и жизни целого народа определяет сложную композицию повести «Хаджи-Мурат».

После лирического вступления, как бы эпиграфа ко всей по-Еести, создающего образ израненного, но мужественного, стойкого цветка репейника – развернутого сравнения с Хаджи-Муратом – Толстой начинает рассказ о въезде своего героя в немирный аул Махкет на ночлег к кунаку Садо. Эта экспозиционная глава сразу же раскрывает тревожное состояние Хаджи-Мурата, решив­шего перейти к русским и преследуемого Шамилем. Но Хаджи-Му­рат не изолирован в противоречивом, сложном мире, полном вражды и борьбы. И вторая глава переносит нас в жизнь простых рус­ских солдат, которые вместе с унтер-офицером посланы в секрет из передовой крепости Воздвиженской. Мы узнаем их думы, их заботы, перед нами раскрывается трудная солдатская жизнь рус­ских крестьян, оторванных от дома, от хозяйства, одетых в военные шинели и посланных воевать с горцами на далекий и чуждый им Кавказ.

В третьей главе жизненный материал, включенный в повесть, расширяется. Толстой переносит воображение читателя в крепость Воздвиженскую, в дом полкового командира Куринского полка, сына главнокомандующего, флигель-адъютанта князя С.М. Ворон­цова. В мирный семейный вечер у Воронцовых врывается донесение о Хаджи-Мурате, о его намерении выйти к русским. После этого в четвертой главе бумеранг повествования возвращается к Хаджи-Мурату. Хан-Магома и Бата сообщают Хаджи-Мурату об успехе своего посольства. Так подготовляется пятая глава, где обе фабуль­ные линии, существовавшие до сих пор раздельно, сливаются: Хад­жи-Мурат выходит к русским, его встречает молодой Воронцов, сын самого наместника Кавказа. Этим завершается первая экспозици­онная часть повести.

Кто же эти русские, вчерашние враги, а сегодня, быть мо­жет, союзники в борьбе с ненавистным обидчиком Шамилем, к ко­торым с опаской и понятным недоверием вынужден выйти Хаджи-Мурат? И следующие три главы (VI, VII и VIII) повествуют о жизни Хаджи-Мурата в доме у молодого Воронцова, о смерти в госпитале раненого солдата Авдеева и даже о том, что происхо­дило в далекой русской деревне, на родине Авдеева в день его смерти. Казалось бы, эта глава о крестьянской жизни родителей, брата, жены Авдеева прямого отношения к судьбе Хаджи-Мурата не имеет. Хаджи-Мурат не знает и никогда не узнает об их сущест­вовании, им нет никакого дела до переговоров Хаджи-Мурата с русскими военными властями, до вражды его с Шамилем. Но, как оказывается, все связано в один тугой узел: судьба каждого отдельно взятого человека, жизнь народа, история.

Девятая глава продолжает расширять кругозор читателя, еще шире раздвигает рамки повествования. Концентрические круги фабулы расходятся, как круги на воде от брошенного камня. Волна исходного события, известие о выходе к русским Хаджи-Мурата, дошла до дворца наместника Кавказа в Тифлисе. Обед у старого Воронцова описан Толстым со сдержанной иронией. Это не простой и честный быт русских крестьян, родных солдата Авдеева. У Воронцова много внешнего, показного лоска, но нет ничего челове­ческого, сердечного. Только таким и может быть для Толстого и его героя, Хаджи-Мурата, наместник русского царя. Внешнее распо­ложение и внутренняя скрытая подозрительность и недоброжела­тельство между старым Воронцовым и Хаджи-Муратом раскры­ваются в следующей, десятой главе, где описывается первая встреча наместника с его знатным пленником.

Одиннадцатая глава посвящена предыстории жизни Хаджи-Мурата. Поскольку окончательная редакция повести начинается с выхода Хаджи-Мурата к русским и все его прошлое, объясняющее трагическую неизбежность этого выхода, в повести до сих пор не освещалось, необходимо познакомить читателя с этой предысто­рией. И вот Хаджи-Мурат рассказывает Лорис-Меликову историю своей жизни. В основу этого рассказа положена подлинная запись Лорис-Меликова, взятая Толстым из журнала «Русская старина», но переданная писателем психологически более правдиво, так, что этот рассказ больше раскрывает внутренний мир Хаджи-Мурата, чем сухая запись Лорис-Меликова.

Двенадцатая и тринадцатая главы рисуют нам жизнь Хаджи-Мурата и его нукеров в Тифлисе у Воронцова и передают оконча­ние рассказа Хаджи-Мурата о себе. Четырнадцатая глава состоит из текста письма М.С. Воронцова к военному министру А.И. Чер­нышеву о Хаджи-Мурате и его делах, в частности о необходимости и чрезвычайной сложности вызволения его семьи из-под власти Шамиля. Подготовленная всем предыдущим повествованием, эта документальная глава органически входит в текст произведения, – именно в подлинности письма заложена сила его художественного воздействия.

Пятнадцатая глава занимает в повести центральное положе­ние. Как уже говорилось выше, это как бы вершина композицион­ной пирамиды, к которой сходятся все сведения, сообщенные ра­нее. Николай I в Зимнем дворце, после беспутно проведенной ночи, принимает доклад военного министра А.И. Чернышева. Среди дру­гих дел он решает и судьбу Хаджи-Мурата. Толстой не любил Николая I и с неменьшей антипатией описал этого царя в повести «Отец Сергий». Разоблачение Николая I в повести о Хаджи-Мурате казалось Толстому очень существенным, и на эту главу Толстой положил много труда.

Николай I в изображении Толстого – это олицетворение край­него деспотизма, воплощение тупой и мертвящей силы, которая мешает жить людям. Такова морально-этическая оценка, с точки зрения которой Толстой проводит параллель между Николаем и Шамилем, представляющим, по его мнению, «два полюса власт­ного абсолютизма – азиатского и европейского». Эта мысль и раз­вивается в следующих главах повести.

Толстой показывает, как осуществляются распоряжения Ни­колая I, как во исполнение его предписания в январе 1852 года предпринимается ненужный в этих условиях и жестокий набег рус­ских войск на Чечню. Описанию набега и бессмысленных разруше­ний, произведенных в ауле, где недавно Хаджи-Мурат ночевал у Садо, отведены главы XVI и XVII. Эти небольшие главки очень важны в идейном отношении. И они прямо связаны со злым, бесче­ловечным началом царского деспотизма, раскрытого в предыдущей, XV главе.

Восемнадцатая глава возвращает нас к непосредственному повествованию о Хаджи-Мурате, о жизни его в укреплении под надзором воинского начальника Петрова, об отношении его к Ма­рии Дмитриевне и к Бутлеру. После этой главы естественен переход к описанию того, что происходит в стане Шамиля (гл. XIX). Этот переход дает возможность показать деспотизм имама и тягостное положение семьи Хаджи-Мурата, томящейся в плену у Шамиля. Читатель понимает, что Хаджи-Мурат сделает всё, даже рискнет своей сомнительной свободой и самой жизнью, чтобы только осво­бодить семью и любимого сына, задыхающегося в зловонной яме.

Так подготовляется неизбежная гибель Хаджи-Мурата: его тщетные попытки добиться освобождения семьи с помощью рус­ских и его бегство, приводящее к трагической гибели его самого и его верных нукеров (гл. XX, XXII, XXIII).

Двадцать первая глава вклинивается в главы, посвященные последним дням пребывания Хаджи-Мурата у русских накануне его попытки бежать в горы. В этой главе рассказывается о том, как Бутлер из своего глухого укрепления, где содержался Хаджи-Мурат, приехал в отряд и попал на прощальный обед к молодому Воронцову; этот обед Воронцов давал бывшему начальнику левого фланга генералу Козловскому, только что замененному князем Ба­рятинским. Обед проходит в почти домашней, непринужденной об­становке; Бутлер чувствует себя размягченным, особенно после трогательной и беспомощной речи Козловского. В таком состоянии Бутлер садится играть в карты и все проигрывает. И эта глава, на первый взгляд, прямого отношения к судьбе Хаджи-Мурата не имеет, но она, без всякого сатирического нажима, без какого бы то ни  было  пафоса  разоблачения показывая сытых, довольных и даже растроганных офицеров и генералов, бессознательно делаю­щих злое дело войны, противопоставляет их трагедии Хаджи-Мура­та. Даже страшный проигрыш Бутлера представляется чем-то не­важным, несерьезным по сравнению с надвигающейся гибелью настоящего и большого человека, каким показан в повести Хаджи-Мурат.

Предпоследняя, XXIV глава завершает развитие фабулы повести. В укрепление к Петрову, где жил в последнее время со своими нукерами Хаджи-Мурат, приезжает офицер Каменев в со­провождении казачьего конвоя. Один из казаков везет мешок, в мешке голова убитого Хаджи-Мурата. При свете месяца Марья Дмитриевна видит в последний раз голову человека, которого нельзя было не уважать, и который относился к ней почти с детской доверчивостью. Это сюжетная и эмоциональная кульминация по­вести. «Война!» – не то успокаивая Марью Дмитриевну, не то оправдываясь, говорит Бутлер. «Какая война? Живорезы, вот и всё!» – восклицает уходящая Марья Дмитриевна.

Заключительная, XXV глава дана как рассказ офицера Каме­нева о бегстве и гибели Хаджи-Мурата. Но Толстой не пытается даже создать впечатление, что он передает рассказ Каменева. Ни­какой речевой характеристики рассказчика в этой главе нет. Тол­стой сам, как большой художник, как истинный поэт, рассказывает то, что узнали в укреплении от Каменева. Конечно, Каменев не обратил бы внимания на соловьев. Для Толстого же соловьиное пение едва ли не самая важная краска в героической картине гибе­ли героя. В последнюю ночь своей бурной жизни слушает Хаджи-Мурат, как щелкают, как перекликаются соловьи. Их свист напо­минает ему песню о Гамзате, о жизни, о борьбе за жизнь. Во время перестрелки соловьи замолкают. Хаджи-Мурат и его сподвижники бьются, как Гамзат. До последней капли крови защищается Хаджи-Мурат. Бой кончен. Победители в пороховом дыму скло­няются над убитыми, как охотники над своей добычей. Все кончено для Хаджи-Мурата. А соловьи, смолкнувшие во время стрель­бы, «опять защелкали, сперва близко и потом другие на дальнем конце».

Рассказав о смерти своего героя, Толстой утверждает торже­ство жизни. И соловьи ему так же дороги и необходимы, как образ мужественного репейника на черном перепаханном поле.

«Так и надо! Так и надо!» – восклицал Толстой, вопреки всем, своим размышлениям о непротивлении злу. Повесть «Хаджи-Мурат» впервые напечатана в России толь­ко в 1912 году. По требованию цензуры глава о Николае I была  сильно урезана (из 10 страниц осталось только 4 1/2). В главе XVII была напечатана только начальная фраза: «Аул, разоренный набе­гами, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским». Все остальное было заменено тремя строчками точек. Полностью «Хаджи-Мурат» издан В.Г. Чертко­вым в том же 1912 году в русском издательстве И.П. Ладыжникова в Берлине. Русский читатель получил возможность читать все напи­санное Толстым только в советское время…

…Среди этих лучших творений Л. Н. Толстого следует назвать 41 жизнеутверждающую повесть о трагической гибели мужествен­ного Хаджи-Мурата. Эту повесть в наше время читают не только на русском языке, но и на многих языках народов Советского Союза миллионы и миллионы читателей — героев нашего времени, строи­телей коммунизма.

В. Мануйлов

Мануйлов В. Повесть Л.Н. Толстого «Хаджи-Мурат» / Л.Н. Толстой. Хаджи-Мурат. – Л.: Государственное издательство Детской литературы министерства просвещения РСФСР, 1962. – С. 204–218.