[опубликовано 20 Апреля 2012]

Тахнаева Патимат

В начале 2012 года в издательстве «Эпоха» (г. Махачкала) в серии «Современная дагестанская проза» вышел роман Полины Дибировой «Орнамент на моей ладони». В аннотации указано, что «в основу романа легли воспоминания дагестанца, прошедшего войну, немецкий плен и пережившего сталинские репрессии». Так же сообщается о том, что в романе сохранено настоящее имя прототипа – «художника, искусствоведа, ученого и педагога Парука Муртузалиевича Дебирова». Автор романа, его внучка, в одном из интервью пояснила: «Повзрослев, я поняла, что совсем не знаю своего дедушку. А ведь это так важно для человека – знать свои корни. Так что в некотором смысле этим романом я пыталась вернуть себе деда, пройти вместе с ним его путь, понять, каким он был». Попытки П.Дибировой разобраться в своих корнях и «вернуть себе деда» закончились 400-страничным «романом». Слово мною закавычено не случайно.

Как автор исследования, биографического очерка о П.М. Дебирове, хочу сразу заметить, что все ключевые фигуры в романе (отец, мать, друг, невеста) в биографии героя романа Парука выписаны искаженно, если не сказать – лживо, практически все персонажи выдуманы, а основная тема романа – отрыв от родных корней, искусственно навязана герою, и таким образом, по сути, ничего общего с реальной жизнью прототипа он не имеет. Правда, автор романа не скрывает, что она намеренно допускает «некоторые искажения реальной биографии Парука Дебирова», поскольку «кроме героя и автора существует еще и читатель, которого нужно увлечь и держать в напряжении, сохраняя интригу, не позволяя ему заскучать и отложить книгу».

П. Дибировой было бы честнее признаться, что она практически не владеет биографическим материалом прототипа, но похоже, это ее меньше всего волнует. Ведь это художественное произведение? Можно пофантазировать, присочинить, придумать. К примеру, «умертвить» в романе отца Парука Муртузалиевича лет на двадцать раньше времени, тогда как отец в жизни реального героя играл очень важную роль. Или сообщить о том, что Парук «в гимназии изучил арабский». Большей нелепицы представить трудно, и не потому, что в гимназиях учили латынь или древнегреческий, а арабский - в медересе. Просто когда Парук Дебиров родился, гимназий уже не было… Возможно, за подобными искажениями пресловутое «художественное видение героя» автором произведения. Однажды, в 90-е годы, здесь, в Махачкале, я стала свидетелем того, как за немалые деньги пытались продать гипсового Энгельса с ловко приделанной чалмой вокруг головы и покрытого серебрянкой, выдавая его за имама Шамиля. Покупатель колебался, и его робко высказанные сомнения по поводу явного сходства с основателем коммунистического движения, вызвали у автора произведения глубокое возмущение: «Это же искусство! А оно субъективно! Я так вижу образ национального героя!». На мой взгляд, общность героя романа П. Дибировой и прототипа такое же, как в случае с описанной горе-скульптурой.

Основная тема романа, преступно навязанная герою – это его отрыв от родных корней. Повествуя от имени героя, автор жестко держит дистанцию между ним, Паруком, и остальными дагестанцами, называемых в романе не иначе, как «мужиками» или «кавказцами». Вернувшись в аул после фронта и фашистского плена, наш герой тоскливо озирается: «Но все вокруг казалось мне пустым больше, чем было пусто. Голым более, чем было обнаженно. Тоскливым намного сильнее, чем на самом деле, и чужим, бесконечно чужим». В кругу односельчан, друзей и близких он неимоверно страдает своей непохожестью на них (надо полагать, «кавказцев» и «мужиков»): «…здесь я стал чужим», «я словно оторвался от своего древа и лечу сам, не зная куда, кружась в потоке холодного ветра». В глазах сельчанки герой романа видит себя никем иным, как «инородным туземцем». Поглядывая на друга детства, неприглядного и примитивного горца, не раз заметив, что он был «типичен для своей среды», автор от имени Парука горячо уверяет, что они «были чужды друг другу» и их «разделяет огромная пропасть…». Самая большая нелепица в этой цепи отчуждения героя от корней, взгляд матери на решение сына, вернувшегося с фронта, остаться в ауле и работать в колхозе, исполненный горечи: «Я думала, ну, наконец, хоть сын мой выберется из этого аула, будет известным человеком!».

Надо признать, что автору довольно убедительно удалось представить своего героя изгоем, чуждым той культуре, которой он принадлежал. Напомню, прототип героя, П.М. Дебиров - первый профессиональный дагестанский ученый-искусствовед, автор уникальных монографических трудов «Резьба по камню в Дагестане» (1966), «Архитектурная резьба в Дагестане» (1969), «Резьба по дереву в Дагестане» (1982), «История орнамента Дагестана» (2001), «Ковры Дагестана» (2006), более 350 научных статей по прикладному искусству и орнаментальной культуре Дагестана. Наверное, нет смысла задаваться вопросом, насколько правомочно навязывание и трактовка темы об отрыве от родных корней по отношению к человеку, посвятившего всю свою жизнь профессиональному исследованию и популяризации художественной культуры Дагестана?

Даже если бы этот роман не имел никакого отношения к ученому-искусствоведу Паруку Муртузалиевичу, и его имя просто совпадало бы с главным героем романа, и в этом случае я бы не простила его автору, который столь бесцеремонно поступает с дагестанской культурой. Для П. Дибировой не только не существует различия между «косматым мужиком» и «горцем», «дагестанцем» и «кавказцем» (таким же безликим как ЛКН), она не имеет ни малейшего представления о таких важнейших институтах традиционной дагестанской культуры как гостеприимство, сватовство, свадьба, куначество. В каждом из них любое действо, каждый шаг - были выработаны веками и неповторимы, словно штрих на потемневшем старинном полотне. Но Дибирова, недрогнувшей рукой, буквально вырезает из него целые куски, вставляя взамен яркие заплаточки цветастого искусственного шелка.

Уверенна, сегодня даже самого маргинализованного дагестанца удивят размышления героя романа о горском гостеприимстве. Вернувшись в аул после трех лет отсутствия (фронт, плен), в первый же вечер Парук Муртузалиевич удивляется и досадует тому, что по этому поводу к нему в дом могут заявиться гости, бесцеремонные сельчане – «без предупреждения и совершенно в то время, когда им, то есть гостям, было удобно. Уже давно исправно функционируют почта и телеграф, в райцентрах есть телефонная связь, но какие могут быть
условности! Ни у кого и мысли не возникало, что гость может быть нежданным...».

Следуя логике этой мысли автора, односельчане Парука, от соседей до родственников (а в дагестанском ауле, как известно, все друг другу родственники), по этому поводу должны были отправиться на почту, которая «давно функционирует» и телеграфировать ему, живущему через два дома или три крыши, о точном времени их «заявления в гости»?

В сватовстве вообще все действующие лица поменялись местами и поставлено с ног на голову. Горянка, зайдя в гости к матери героя романа, предлагает взять ее дочь замуж. Услышав об этом от матери, наш герой буквально истерит: «Она меня не знает, я не знаю ее. Не могу я так! Сегодня познакомился, а завтра посватался!». Мать глухо возражает: «Почему же завтра? Я сказала, что бы ждали неделю». Затем наш герой, поразмыслив, и «заглянув правде в глаза», и не сказав матери ни слова, однажды отправляется сватать себе ту самую девушку. Однако он понимает, что «свататься самому к невесте у нас не было принято». Среди «хороших прежних знакомых или родственников» он никого (?!) не видит, кому мог бы доверить эту почетную миссию. Недолго думая, он отправляется из аула на попутке в Буйнакск, к другу детства, которого не видел лет пятнадцать. Вот кто самая достойная кандидатура. В подарок другу он прихватил из дому, порывшись в сундуке, «старинный серебряный кубачинский клинок», принадлежавший его отцу: «Теперь он по праву был мой, и я мог распоряжаться им как хочу».

Расставаясь с отцовским кинжалом с немыслимой для горца беспечностью, наш герой вдруг проявляет странную душевную тонкость, когда мать ему вручает свой старинный серебряный браслет: «я взял его с трепетом, едва не дрожащей рукой, будто хрупкую деталь». Узнав, что ему предстоит его подарить своей будущей нелюбимой жене, «его руки похолодели». В устах матери фамильный браслет приобретает чуть ли не сакральное значение: «Эта вещь навсегда должна остаться в нашем роду, и обладать ею вправе только та, кто даст продолжение нашей фамилии. …Эта вещь принадлежит тебе по праву и уже давно. Если ты не возьмешь ее, наша фамилия умрет вместе с тобой». Забавно…

Как ни странно, автору не удалось выписать в романе ни одного положительного образа горца, дагестанца, которых Полина Дибирова упрямо называет не иначе как «здоровый коренастый мужик», «матерый косматый мужик» или попросту «кавказцами». Не понятно, для чего нужно было вводить в роман сапожника «дядьку Ацы», «свирепого вида, с косматыми крученными бровями, щетиной и вечно грязными руками», от которого «исходили только ругань да наказания»? Подчеркнуть преемственность образа типичного горца (в понимании П. Дибировой)? Или чтобы зримее, ярче показать бесправное положение женщины в традиционной дагестанской семье? О ней, жене «дядьки Ацы», автор от имени Парука Муртузалиевича отзывается с не скрываемым сочувствуем: «Пребывание ее в мужнем доме едва ли кто-либо мог справедливо назвать жизнью. Я не разу не слышал ее имени, …потому как супруг говорил ей «ю», что на аварском соответствует обращению вроде «эй, слушай», и дальше обязательно следовал какой нибудь наказ или ругань. Она не имела права есть со всеми мужчинами, только готовила и прислуживала. Беспрерывно была занята работой и ходила вечно уставшая… Дядька Ацы был не прочь и поколотить жену иной раз, когда был уж шибко зол и пьян».

Образ друга детства Парука Муртузалиевича, Али, сына сапожника Ацы (замечу, тоже выдуманного персонажа), выпивохи, грубого, грязного и невежественного горца, выписан с каким то патологическим пристрастием. Портрет его не менее живописен: «Огромный, как бурый медведь, и добрый, каким всегда был, мой старый приятель. …Его лицо украшала густая, черная и жесткая, точно лыко, борода. Нос вырос и нависал над усами увесистым баклажаном. На голове была фуражка с козырьком, но глаза почти не изменились. …В щелочках по бокам от них легли морщинки, щеки округлились, и фигура отяжелела, приобретя боярскую стать». Надо заметить, что автор романа безжалостен к этому единственному горцу в романе, у которого из духовных запросов «ни одного намека на что то большее, чем довольствие от сытного обеда и теплого лежака. Ничего, что отбивало бы у него спокойный сон, хороший аппетит».

Тема бесправной дагестанской женщина находит свое продолжение и здесь. Особенно автору удались страницы, где Али издевается над своей забитой «бессловесной» женой: «совсем еще юной, худенькой и бледной лицом девушкой в простом национальном платке...». Автор от имени героя продолжает грустить над ее участью: «Мне было жаль несчастную, а вместе с ней и весь женский род, вынужденный ухаживать за нами, выслушивая постоянные попреки и недовольства сначала отца, братьев, потом мужа, а затем своих сыновей. Мне было жаль, но я ничего не мог изменить. Такая была здесь неизбежная, печальная правда жизни». П. Дибирова на примерах этих семей (других в романе нет) словно силится доказать или продемонстрировать, что традиционный институт брака горцев есть нечто убогое, ущербное (но тут же делает оговорку, что как и у любого правила бывает исключение, его составляют родители ее героя Парука, которые тоже продукт этого института).

От имени своего героя автор замечает, что в лице Али был представлен портрет типичного горца: «Ему, этому огромному, бестолковому, грубому мужику, чей кругозор ограничивается пределами обеденной тарелки, было жаль меня. Тем не менее, Али был лишь одним из равных себе. Он был типичен. Жил в своей среде и тянулся единственно к ней, отчего и осуждал тех, кто вышел из круга. Он уважал только местные устои и мораль. Только такой уклад жизни он почитал за правильный. Мы были чужды друг другу».

Сватовство героя превращено в абсурдное действо, не имеющего ничего общего с реальностью, попросту немыслимое в социуме джамаатской культуры, даже как редкий частный случай. Парук отправляется с другом, облаченного по такому случаю в «добротный пиджачный костюм черный в тоненькую полосочку из сверкающего люрекса» (напомню, действие происходит в 1945 г.), с «бутоньеркой в виде красной искусственной розы» в петлице, сватать невесту. Между тем его мать, о том, что происходит, ничего не подозревает. По договоренности друзья встречаются в ауле у ворот дома невесты. Положение невесты героя, по задумке автора далеко не завидное, если не сказать плачевное: «их семья была бедна… матери уже давно не выгодно было держать взрослую дочь в доме. Лишний рот обходился тете Сакинат слишком дорого». Герой романа очень скоро сообщает о цели своего визита, озвучив брачное предложение перед будущей тещей: «я пришел, чтобы полностью и всецело вверить свою судьбу в ваши руки». И, перед тем как уйти, он заверяет ее, что совершенно не торопит с ответом. После того, как автор столь убийственно обрисовал положение невесты в доме, странно, что герою вообще оставили шанс выйти за ворота дома без штампа в паспорте…

Представление о горской свадьбе у автора очень странное: это беспорядочное и беспрерывное чревоугодие, жених будет «опоясан по образцу красным платком» (какому образцу?!), а музыканты (на традиционной горской свадьбе, как известно, это зурнач и барабанщик), те вообще «умолкли и зачехлили инструменты». Надо полагать, зурну и барабан «зачехлили». О свадьбе героя, в ауле (вновь напомню, действие происходит в 1945-м, первые послевоенные месяцы) автор пишет: «она остановилась только тогда, когда иссякли все запасы еды и питья в доме, когда гости потихоньку начали вспоминать об оставленных дома делах, а музыкантов переманили на другое торжество». Мда…

Знания автора романа о дагестанской культуре не идут дальше хрестоматийного «индо взопрели озимые, рассупонилось солнышко». Чего здесь только нет – и горцы «из ханских князей», которые выплачивают за невесту «весьма крупный калым», и отец невесты, требующий от жениха «самостоятельно содержать свою невесту вплоть до самой свадьбы» (речь идет об аварском ауле). В романе со знанием дела описан доселе неизвестный горцам обряд похорон, когда в могилу «клали под наклоном дубовые доски и засыпали землей», а «на свадебный хлеб ставили по две или даже четыре печати объединившихся родов». В приданное невесте, помимо «серебра в различном виде, ковров, привозных иранских тканей» могли так же «предлагать соль или пряности, все могло пойти в довесок». Горянки в аулах, когда им нечего делать «просеивают муку и сушат анис», «из сметаны и кислого молока сбивают в особых гончарных кувшинах масло», за десять дней «из козьего и овечьего молока сквашивают сыр», а в кунацкой комнате «по пустым стенам на гвоздях подвешены поставцы и деревянные ложки».

Как историку мне было сложно пройти мимо вопиюще неграмотных представлений автора об истории Дагестана, но это заняло бы очень много места. Автор не знает ни реалий времени, ни представления о том социо-культурном пространстве, в котором находится ее герой. Только не знание дагестанского аула и его джамаатской культуры позволило автору поставить своего героя в ауле в немыслимое положение изгоя, которому даже «многие вообще не подавали руки». Подобного рода остракизма в дагестанских аулах никогда не было, и нет по настоящее время. Не будем забывать, что прототип нашего героя – из достойного и уважаемого в ауле рода, а его отец – буквально легендарный в горах врач «тохтур Мурсали», Муртузали Алиевич Дебиров (1883 - 1949 гг.), один из первых профессиональных медицинских работников республики (1931 г.), Заслуженный врач РСФСР (1945 г.), кавалер ордена Красной Звезды (1940 г.). В другом безграмотном опусе, наш герой, возвращаясь в 1945 г. в аул, по дороге домой предается грустным размышлениям: «Сколько опустошенных, разграбленных, сожженных и разрушенных сел наблюдал я на фронте. Здесь война ничего не тронула, и смерть не побывала в этих краях. Местные жители сами ехали к ней, оставляя родные края». Полина, об оттоке населения из горных аулов на равнину вплоть до 1980-х годов и речи быть не могло!

Признаюсь, особенно умиляют попытки автора живописать о незатейливой сельской жизни героя, будни которого были заняты тем, что он «готовил курагу к сушке, очищал и заготавливал крапиву», то «топил на огне коровье масло и заливал его в деревянные кадки», «делал из козьего и коровьего молока, который покупал на сельском рынке, домашний творог и сыр», «при свете керосиновой лампы перебирал кукурузные зерна и молол их на ручной мельнице» или «пятый день кряду работал над крышей, укатывая на нее новый слой глины», ибо «прежний растрескался»… Будни аула выписаны в романе с не меньшим «знанием». В частности, как только в колхозном ауле «закончилась посевная», с приходом холодов, все «колхозники ушли в отпуска и занялись домашними ремеслами»: «женщины засели за овечью пряжу», «кто то валял суровые, тяжеловесные бурки», «другая семья выделывала кожу для шуб и дубленок», «были те, кто изготовлял папахи из каракуля», «иные вырезали мелкую кухонную утварь из дерева». Напоследок автор добавит в этот перечень для полноты картины еще и «умельцев, искусно изготовлявших огнестрельное оружие», и «мастеров-ювелиров, работавших с серебром». В семье нашего героя тоже в это время не сидят без дела: «мои женщины уселись за спицы, специальные гребни, веретена, мотовила и прялки».

Уровень знаний, точнее представлений автора романа о жизни дагестанского аула и его культуре удивительно напоминает эмигрантский рассказ Н.А. Теффи («На новый, 1927 г.»), в котором автор выписала представление, сложившееся у «наших беженских детей» о России: «В губерниях были города и пейзажи. В городах жили губернаторы. В пейзажах – пейзане, или мужики. Губернаторы были очень милостивые и приветливо улыбались. Мужики были талантливый русский народ. Они пели народные песни и ели народные блюда». Кстати, о блюдах. У Полины – очень хорошо вышла в романе традиционная горская кухня, пожалуй это единственное, где автор демонстрирует хорошее знание предмета, ничего не пропустила: «оладики из солода «охогорал», «кукурузная каша, сдобренная сладкой урбечной массой», «курзе», «хинкал с бараньими ребрышками», «блюдо с нарезанными кусками мяса и толстыми, пышными кусками теста – хинкалами», «лепешки с овечьим сыром», «чурек с сыром», «плов сладкий с сухофруктами, восточный», «плов узбекский с мясом», «долма», «ботищал с сыром», «пуршин», «пироги с ботвой», «калмыцкий чай», «чечевичная каша», «пшеничные лепешки», «кукурузный хлеб», «сладкий бахух, нарезанный ромбами», «дымящийся говяжий бульон, в котором дрейфовали картофель и укроп», и т.д.
Литературный слог автора, буквально с денщицким изыском играет порой такими перлами как «горный водопад, журчащий меж скалистых камней кристальным чистым потоком», «золотые поля и богатые зеленые леса», «ветер в горных кручах», «калейдоскоп роковых поворотов судьбы»… Но порой встречаются и такие сочетания слов, которые вслух надо произносить, по меньшей мере, периодически солидно покашливая: «заготовки на долговременный период», «с наступлением второй декады ноября», «надгробия отражали именно дифференциацию общества», «сообщение между некоторыми селениями, географическое расположение которых было осложнено пересеченным рельефом местности – рекой, горной грядой, разломом», «сплав глубоких, почти научных знаний и дремучих, религиозно-духовных оккультных практик»…

В прошлом году П. Дибирова принимала участие на четвертом совещании молодых писателей республик Северного Кавказа. На мастер-класс «Проза и критика» ею был представлен к рассмотрению отрывок из еще неопубликованного романа «Орнамент на моей ладони». Историк и писатель, лауреат премии «Национальный бестселлер» Михаил Юзефович, который проводил мастер-класс, разобрав текст буквально по косточкам, был категоричен: «Это фантастика с призраком в главной роли». Как передает литературный критик Л. Довлеткиреева: «Такая трактовка повергла автора в некоторый ступор, заставив задуматься об изъянах в подаче своей идеи». Тогда же, в интервью П. Дибирова, «прозаик из Махачкалы», попытается выразить учителям мастер-класса что то вроде благодарности, заметив: «В Дагестане сложно найти людей, которые дали бы объективную оценку твоему произведению. Компетентных и опытных критиков мало, и до них слишком сложно достучаться». Полноте, Полина, не лукавьте. Не нужно быть искушенным литератором, чтобы не понимать, какие ныне в республике благодатные времена для графоманов настали: литературная критика исчезла, ее нет. Вместо критики появилось нечто похожее на рецензирование. И только хвалебное.

Роман П.Дибировой «Орнамент на моей ладони» адресован тем, кто в лучшем случае лишь понаслышке знает имя известного ученого и безразличен к его памяти, и не имеет ни малейшего представления о подлинной дагестанской традиционной культуре, да и знать ее не желает. Только этим незнанием, уже укоренившимся в нашем обществе, можно объяснить и издание романа, и его успех в определенных «межпоцелуйных» кругах, подбавившего еще пару лавровых листочков в веночек обаятельной «молодой дагестанкой писательницы».