[опубликовано 9 Января 2010]

Фарид Исак

В Коране Мекка называется маад – место возвращения (К. 28:85). Впервые я отправился туда несколько лет назад; это было путешествие «домой» до моего окончательного возвращения «домой» (вся наша жизнь в Коране описывается как этап на пути возвращения к Аллаху, К. 2:285). Для мусульман путешествие в Мекку – это также прикосновение к своим корням: генеалогическим, религиозным и духовным.

Это возвращение к нашим генеалогическим корням, поскольку Адам и Ева (да пребудут с ними мир и благословение) обитали на равнинах возле горы Арафат, поселившись там после изгнания из Рая. Это возвращение к нашим религиозным корням, поскольку Пещера, где на Пророка Мухаммада (да пребудут с ним мир и благословение) снизошло божественное откровение, является физической точкой отсчета начала возникновения ислама как религии. И, наконец, это возвращение к нашим духовным корням, поскольку Кааба является символом присутствия Аллаха, Жилищем Аллаха.

Я приближался к Мекке со смешанными чувствами. С одной стороны, я был подготовлен многочисленными историями о состоянии «переполненного сердца», рассказанными возвратившимися домой паломниками. Эти истории настраивали меня «прочувствовать величие момента»; с ними боролось мое мирское восприятие, указывающее на необходимость «держать себя в руках»; нафс аль-лав-вамах (порицающее «я») насмешливо вопрошало: «И тебе не стыдно пятнать священную землю Мекки своими следами?» Во всяком случае, путешествие уже обошлось мне в несколько сотен долларов, и никакие насмешки моего «порицающего я» не могли заставить меня повернуть назад.

Каждый человек спускается в харам (священную область) с окружающих ее бесплодных холмов. И здесь Кааба предстает во всем своем величии и славе. Ах, если бы и я тоже, думал я, мог бы вот так спуститься в собственную бесплодную сущность и создать новое бытие, поднявшись над своей опустошенной душой. Как сказал Мухаммад Икбал, пакистанский поэт: «Переделай свою старую форму и создай новую сущность – сущность реально существующую, без которой твое «я» – лишь тонкое колечко дыма». Впервые за много лет мною вновь овладела надежда. Если эта бесплодная страна сумела стать источником, питающим столько людей, то и мне есть на что надеяться. И из моей, на первый взгляд, бесплодной сущности, может забить живой источник. Напившись из него, я смогу стать полноценным человеком и полноценным мусульманином.

Завернутый в ихрам, простое одеяние из хлопка, обязательное для всех паломников, с привязанным к поясу кошельком, с мыслями о дорожных чеках и моем паспорте, я смешался с толпой людей, приближавшихся к байт аль-атик (древнему дому). Я полностью растворился в толпе. Существует ли какой-нибудь лимит времени для того, кто теряет сам себя? Утрачивает интеллектуальный жаргон, увлечения, всевозможные дела и заботы, наконец, свою семью? Отыщу ли я когда-нибудь себя, чтобы поступить в распоряжение этого «законного собственника»? Только сейчас – ответь мне! И больше никогда и ни о чем не спрошу тебя! (Молчание.)

Цепляясь за книжечку дуа (молитв), я торопливо совершил семь таваф (обходов) вокруг Каабы, читая для каждого отдельного круга предписанную молитву. И хотя я в этом отчаянно нуждался, я не мог достичь самовыражения, и даже плач, идущий из глубин моей искалеченной сущности – пусть даже пугающе странный – был мне недоступен. Может быть, моя душа оказалась жертвой заговора между улама (духовенством) и продавцом этой книжечки, снабдившим меня сборником предписанных молитв? И написанное слово стеной отделило меня от моего Творца? Не было ли это следствием длительной связи между официальной религией и капитализмом – связи, нанесшей смертельные раны целомудрию души?

Я был не в состоянии совершить необходимые приготовления, прежде чем прикоснуться к Хаджар-аль-Асваду (Черному камню), упавшему, как сообщает предание, с неба и положенному в этом месте Мухаммадом, который символизирует не что иное, как мулътазам, ворота Каабы. Прежде чем я осознал это, мой первый цикл хождения вокруг Каабы был завершен – первая часть опустошающего процесса, выгорания во время обращения вокруг свечи – до того, как тебя охватит пламя. (Разве не следовал я при этом наставлению Джелал-ад-Дина Руми, который сказал: «Умри, прежде чем ты умер», – ведь я пришел в место моего возвращения, Мекку, до моего последнего возвращения к моему Господину?)

Я протолкался к Черному камню, страстно надеясь, что он впитает в себя мою черноту (задолго до этого я изумлялся тождеству греха и черноты), мой обременительный титул, игры во власть, политико-религиозную позицию, красноречие и путаницу поступков. А затем, продолжая цепляться за свой сборник молитв, кошелек и паспорт, я прикоснулся к двери. Из глубин моего существа поднялась волна, смывая тайный сговор между торговцем книг и духовенством, предписавшим мне отвечать строго по религиозным формулам, а также между модернистами и капиталистами, побуждавшими меня «контролировать свои эмоции». Освободившись на время, я отодвинул в сторону эту маленькую книжечку с обязательными молитвами, открыв дорогу бесконтрольным рыданиям. И я вспомнил анекдот о возвращении южноафриканского паломника: «О, вы бы только посмотрели, как эти бедные пакистанцы цеплялись за покрывало Каабы; это было жалкое зрелище». Я продолжал рыдать и в этот момент мог выразить себя лишь в одном: «Унижен в Твоем присутствии». И я был счастлив ощущать себя «бедным пакистанцем».

Там были и другие, которые также плакали. Я стоял у Его дверей. Я горько рыдал, оплакивая мое прошлое, настоящее и будущее. Я рыдал над тем, что казалось мне существованием в грязи, и надеялся, что некто выступит из дверей. Для мусульманина это место являет собой нечто гораздо большее, чем просто физическая субстанция. И вот я прикоснулся. Бремя этого момента было поистине разрушительным.

Как если бы этого было недостаточно... Молчание, встретившее меня, казалось просто оглушительным. И ни единого проблеска возникновения новой сущности после той, что поглотило пламя. И вот я стоял там, разбитый и опустошенный, после многочисленно повторенного «унижен в Твоем присутствии». Наполненный сознанием собственной пустоты и ничтожности, я побрел прочь, повторяя сам себе: «Чего Он хотел достичь, подвергая меня проявлению этого божественного безразличия?»

Гораздо позже мое тело вернулось, чтобы совершить предписанные ракаат (две объединенных молитвы) в Макам аль-Махмуд, месте, которое было определено Аврааму (да пребудут с ним мир и благословение) для молитвы (К. 2:125). Тело отправилось пить из священного Замзама, тело пробежало между холмами Саффа и Марва в подражание Агари (да пребудут с ней мир и благословение), черной жене Авраама, тело вернулось в гостиницу, тело возвращалось в харам пять раз в день в течение трех дней, и тело село в автобус, который отвез его к подножию Горы света.

Именно на этой горе измученное сомнениями и страданием сердце пророка Мухаммада нашло утешение в снизошедшем на него откровении. И кто знает? Во всяком случае, мне стоит попытаться. Как-никак, я при этом ничего не теряю. Был разгар лета, полдень, и вокруг – ни души. Семилетний Муса несколько секунд лукаво разглядывал меня, прежде чем спросить: «Вы уверены, что не хотите подождать, пока зной немного спадет?»

«Муса! В отличие от твоего тезки из Корана я не озабочен поисками огня или дров. Меня не ожидает стадо. Я один, и это путешествие для меня – вопрос жизни и смерти. Я хочу, чтобы на горе никого не было, когда я буду поглощен своими открытиями. Муса, ты действительно знаешь все об этих горных маршрутах?» Бедный ребенок взглянул на меня так, словно я был не в своем уме (и он был недалеко от истины, могли бы добавить вы). Я купил у него бутылку воды и начал восхождение к Пещере.

Саудовский режим, будучи весьма «пуританским», решительно противится всем «неортодоксальным» формам проявления благочестия. Не одобрялись и визиты в какое-либо из мест, традиционно считавшихся святыми. Поэтому здесь не было никаких знаков, которые указали бы путь к Пещере. Надо было просто следовать за людьми. А если вокруг никого не было? Следуйте за жестянками из-под пепси! Тысячи и тысячи их лежали на горе, вдоль всего пути к пещере. Некоторые же были разбросаны даже внутри ее. Что за грустное зрелище! Вот так и шел этот «последователь» Мухаммада: душой цепляясь за дорожные американские чеки и стараясь держаться пути, «вымощенного» пустыми жестянками из-под пепси (утверждая, что пришел сюда в поисках Истины!). Не подождать ли тебе более подходящего момента, о «последователь» Мухаммада?

Однако я не должен проявлять несправедливость по отношению к попыткам других мусульман наметить самим себе путь. Были там и несколько небрежно раскрашенных стрелок, указывающих в том же направлении, что и жестянки из-под пепси. Однако возможность использовать их в качестве указателя была сильно осложнена тем фактом, что там же находились и другие стрелки, точно так же небрежно раскрашенные, однако уводящие путника в противоположном направлении! Как будто было недостаточно моих мучительных попыток изгнать из души тысячу дьяволов! […] И вот теперь стрелки, указывающие в противоположных направлениях!

Я продолжал следовать за жестянками из-под пепси. Путь был крутым, а подъем – мучительным. По дороге наверх я заметил еще одного парня, почти уснувшего, с палестинским шарфом за спиной. Позволь же и ему быть. («И ему быть»? А с каких пор это можно сказать о тебе самом?) В конце концов я добрался до пещеры, где с трудом произнес две положенные молитвы и принялся изучать надписи; многочисленные «Галима и Фатима были здесь – 1967» и публичные признания в любви. Банальность всего этого вызвала у меня нервный смех, и мне стало казаться, что, пожалуй, и нет никакой другой реальности, помимо этой.

Итак, я достиг. Прекрасно: если это и есть «оно», пусть так и будет. И почему бы тогда не покончить со всем этим? Один из склонов Горы света был значительно круче другого, и я посмотрел вниз, оценивая время, которое потребуется мне, чтобы «покончить с этим». В течение нескольких секунд я смотрел в лицо своей судьбе. Я уже почти решился совершить задуманное, как вдруг услышал голос моего случайного попутчика, которого я считал давно отставшим: «Бхай джан! Aп ки; тасвир кхенчи? Сирф бис риял хай?» (Брат мой! Могу я вас сфотографировать? Это будет стоить вам всего двадцать риалов) – и вот он уже с улыбкой достает свой «кодак», завернутый в палестинский шарф. Он искал очередного простака.

Суфии говорят о так называемой «ночи духа». Это был кульминационный момент моей наитемнейшей ночи. Я отчаялся понять суть ислама и моих взаимоотношений с Аллахом, а теперь, впервые, все стало казаться мне совершенно бессмысленным. К моменту моего возвращения в Южную Африку со мной произошла довольно забавная и, на первый взгляд, не столь уж значительная вещь: мой духовный кризис оказался таким глубоким, что я просто не мог общаться с другими людьми, разве что от этого зависело бы мое физическое выживание.

Регулярно я встречался лишь с тремя близкими друзьями – Адли, Шамилем и Ибрагимом, – обсуждал с ними вопросы нашего духовного опустошения и старания жить в полном подчинении воле Аллаха в обществе, проповедующем расизм и экономическую эксплуатацию. Благодаря этой поддержке и нашим дискуссиям и возник «Зов ислама» – движение, сыгравшее значительную роль в осознании себя мусульманами как части единого сообщества, борющееся за расовое равноправие в южноафриканском государстве. В течение нескольких лет это движение оказывало мне серьезную поддержку в моих столкновениях с Аллахом и самим собой. Благодаря им я по-новому понял следующие строки из Корана: «А тех, которые усердствовали за Нас, – Мы поведем их по Нашим путям» (К. 29:69).

Теперь я понимаю это так: Аллах может предлагать нам идеи, но Он не впадает в панику, когда это происходит с нами... пути Его нередко ведут к цели через многочисленные объезды... а порой совсем близко от пропасти…