[опубликовано 7 Июня 2009]

Костенецкий Якоб

Часть первая.

Географический очерк Дагестана. — Главнейшие племена, населяющие его. — Цель Аварской экспедиции. — Кази-мулла. — Секта мюридов. — Военные действия Кази-муллы. — Смерть Кази-муллы. — Гамзат-бек. — Краткий взгляд на историю Аварии. — Взятие Хунзаха Гамзат-беком и злодейское истребление племени аварских ханов. — Убийство Гамзат-бека. — Экспедиция подполковника Клюге-фон-Клюгенау. — Шамиль — новый предводитель мюридов. — Очерк крепости Темирхан-Шура. — Толки перед экспедицией. — Мысль вести походные записки. — Начало похода и записок. — Лагерь при деревне Дженгутай, 8 мая. — Число отряда и обоз наш. — Очерк Дагестанского хребта. — Походный вид кавказского солдата. — Маленькое приключение. — Вид дагестанских деревень, дворцов и саклей. — Сады. — 11 мая, лагерь над речкой Урум. — Жители Дженгутая. — Деревня Кака-Шура. — Устройство водяных мельниц. — История поручика В**. — Вид с горы на нижний Дагестан. — Простодушие лезгинов. — Медные и серебряные деньги. — 12 мая, лагерь близ деревни Лаваши. — Лезгинские сакли. — Акушинское общество. — Начало трудностей похода. — Хаджалмакинское ущелье. — Горская пасека. — Лезгины. — Искусственные сады. — Деревня Хаджалмаки. — Разговор с лезгином и заметка о лезгинах. — Водопад. — Новые трудности. — Деревня Копали.

Да простят мне мои читатели, если я, предполагая в них самые малые сведения о Кавказе, начну мои записки с географического описания той страны, на которую я намерен обратить их внимание.
Сценой военных действий экспедиции 1837 года, получившей название Аварской Экспедиции, был Дагестан. Надобно иметь пред глазами специальную карту Кавказа, чтобы составить себе понятие о Дагестане; но и на карте вы не найдете яркой красочной полоски, которая бы резко оттеняла его от других земель. Это монгольское название, значащее в переводе гористая страна, без сомнения, дано было татарами, пришедшими на западный берег Каспийского моря, неопределенно земле, пред глазами их лежащей и [2] уставленной бесчисленными горами; мы же распространили это название почти на всю восточную, при-каспийскую часть Кавказа.

Не имея возможности приложить здесь карту экспедиции, я должен обратиться к описание географического положения страны; и поэтому, чтобы представить себе Дагестан, я попрошу читателя вообразить обширный треугольник земли, которого основанием будет Каспийское море. Одну, северную и почти перпендикулярную к основанию сторону составляет река Сулак, а другую, самую неопределенную и разнообразно искривленную — вершины горного хребта, который, протягиваясь от Сулака к морю, утопает в нем южнее города Кубы. Площадь этого треугольника русское правительство на Кавказе называло сначала собственно Дагестаном и разделяло его на южный, от Кубы до Дербента, и северный, от Дербента до реки Сулака. Очень недавно еще появилось название Нагорный Дагестан или Лезгистан, которое дали стране, лежащей от моря по ту сторону хребта и населенной лезгинами. Хребет этот есть отрасль, или, правильнее сказать, уступ главного Кавказского хребта, который, как видно на каждой карте, направляясь от Черного моря к востоку, поворачивает потом к юго-востоку и идет таким образом под острым углом к Каспийскому морю.

Этот хребет не имеет здесь никакого общего названия, и потому для ясности я буду называть его Дагестанским хребтом. Он скатывается к морю несколькими ветвями, которые, то углубляясь, то возвышаясь, то сходясь между собою, образуют самую прекраснейшую на всем Кавказе страну.
Нагорный Дагестан, который по преимуществу составляет сцену описываемой экспедиции, занимая, как я уже сказал, страну по ту сторону Дагестанского хребта, заключает в себе между другими частичками земель Аварию — страну, играющую, первую роль в этой экспедиции. Теперь, читатели, я уверен, что вы уже имеете некоторое понятие о географическом положении Аварии; вы уже воображаете ее, за Дагестанским хребтом, — и вы отгадали; только я прибавлю, что не за хребтом, а на самом хребте, потому что хребет этот не какой-нибудь вал, а огромная, возвышенная масса земли, толщиною, может быть, в несколько десятков верст. Но чтобы вы не глядя на карту еще яснее узнали, какую именно часть хребта занимает Авария, то следуйте только мыслью за мной, а если угодно, возьмите хоть и карандаш.

На Кавказском хребте, на самом его изломе, где он склоняется к юго-востоку, есть одна высокая гора, из боков которой вытекают, почти параллельно, два бурных потока, две реки, называемые нами и татарами, Аварским [3] и Андийским Койсу (Койсу по-татарски значит баранья вода; Сулак — сладкая или молочная вода. Татары называют все четыре реки Лезгистана Койсу;, придавая для различия названия Аварский, Андийский Койсу и прочие, которые, однакож, у лезгин имеют особое название), которые потом, сливаясь вместе и общими исполинскими силами прорывая Дагестанский хребет, составляют уже известную нам реку Сулак. В этом-то пространстве между двумя Койсу возвышается Авария, занимавшая прежде большую часть поверхности и боков этой возвышенности, а теперь уступившая часть своего места другим названиям. Вот вам, читатели, теперь, как мне кажется, довольно ясное описание тех стран, о положении которых вы непременно должны иметь понятие, если хотите читать мои, или даже чьи-либо записки о наших кавказских экспедициях, которых большая часть производилась на этом до сих пор еще малоизвестном пространстве.

Дагестан населяют два главных племени: татары и лезгины или, как они себя называют, таулинцы (Таулу — значит горец). Не входя в археологические исследования об этих народах, буду говорить только об их настоящем состоянии. Татары занимают прибрежную часть Дагестана, лезгины — гористую. Лезгины, старейшие обитатели Дагестана, в древности, вероятно, жили и на прибрежьи, но потом татарами были оттеснены в горы, за которыми они хотя частью и укрылись от порабощения победителей, но эти храбрые и более многочисленные пришельцы проникали в самые неприступные их убежища и оставили там еще доселе неизглаженные следы своего владычества.

Татары управляются ханами, из которых в северном Дагестане значительнейшие шамхал тарковский и хан мехтулинский. Лезгины не имеют ни ханов, ни князей, а живут патриархальными обществами, управляемыми старейшинами, которых власть, самая впрочем ограниченная, только и обнаруживается несколько во время общих внешних предприятий; во внутреннем же управлении они почти не имеют никакого права. Гражданские дела, то есть споры о собственности, у них решаются кадиями, или судьями, избираемыми каждым обществом; а уголовные, то есть обиды личные, решаются у них каждым собственноручно на основании эдета (Эдет — обычай) кровомщения (канлы). Важнейшие из лезгинских обществ: койсубулинское, акушинское, андалайское, судахаринское, андийское, [4] гумбетовское, салатавское и множество других. Эта общества представляют собою едва ли не первую еще степень политического устройства народов. Но между этими обществами, как памятник татарского в горах владычества, является ханство Аварское. Я говорю: «как памятник татарского владычества», по некоторым моим сведениям; но, может быть, это есть памятник и какого-нибудь другого события. Это явление чрезвычайно достопримечательно для историка и стоит того, чтобы кто-нибудь из археологов обратил на него особое внимание, тем более, что народное предание выводит происхождение аварских ханов от рыцарей крестовых походов, которых пребывание в этих горах подтверждается очень многими памятниками, на которые я укажу впоследствии.

Чтобы означить цель Аварской экспедиции, или изложить причины, заставившие предпринять ее, надо иметь понятие о тогдашних обстоятельствах горцев. Слыхали ли вы что-нибудь о кавказском возмутителе Кази-мулле? вероятно, очень мало, или по крайней мере не столько, как стоят его шумные подвиги, которые, без всякого сомнения, глубоко бы врезались в вашей памяти, если бы в то же время, как они происходили, внимание ваше не было увлечено гораздо ближайшими событиями — военными нашими делами в Польше. Это обстоятельство было причиною, что Кази-мулла остался едва замечен нами, хотя он явился не как метеор, рассыпающийся погасающими искрами: Кази-мулла был один из тех людей, которые увлекают умы народа не на одно только мгновение, а посевают в них понятия и правила, поддерживающие волнение и после смерти внушителя. Эти понятия, возбужденные Кази-муллою в дагестанском народе, до сих пор служат еще причиною возмущений грубого племени, которое нелегко меняет свои мнения.

Кази-мулла был религиозный возмутитель. Зная, как все предшествовавшие ему возмутители мало имели влияния на своих сподвижников, действуя только одними пружинами народного легкомыслия, он употребил в дело самую сильнейшую пружину действий человеческих — религию, и, чтобы иметь в своем распоряжении не слабую, на короткое только время сбирающуюся толпу, а какую-нибудь сильную и постоянную массу сподвижников, он основал в Дагестане секту так называемых мюридов, и объявил себя начальником ее — имамом. Духом этой секты была магометанская вера, а правилами: не щадить ни имущества, ни живота своего на уничтожение вкравшихся в религию изменений и на истребление всех неверных, разумеется преимущественно христиан, а из христиан — [5] русских. Фанатизм скоро привлек к нему множество последователей; но Кази-мулла, намеревавшийся посредством их действовать уже на остальную массу народа, был строг в выборе и принимал только людей отважных и ученых. Каждый мюрид должен был знать грамоту и читать алкоран, не пить вина, не курить табаку, быть всегда готовым на бой, по требованию своего учителя или начальника секты, и для отличия себя от других носить белую чалму или повязку поверх своей шапки — папаха.

Имея более тысячи таких отважных, и, по своему, даже ученых мюридов, Кази-мулла начал возбуждать горцев к восстанию против урусов, как они нас называют. Несмотря на беспрестанные свои неудачи, на понятное и для них преимущество русского оружия, они всегда готовы собраться к битве по первому призыву и хотя наперед уверены, что их разобьют, но страсть к войне и грабежу, всегда господствующая у праздных народов, преодолевает предположения опасности. Зато толпы эти еще скорее рассеиваются, нежели собираются. Не только разгоняет их какая-нибудь неудача, но чаще всего недостаток чуреков (хлебов) заставляет их как можно скорее убираться в свои сакли. Кази-мулла понимал, что с таким войском немного он наделает подвигов, и потому старался хотя сколько-нибудь связать порядком эти беспорядочные толпы. Он дал им хороших начальников и взял на себя обязанность заботиться об их продовольствии; таким образом, одушевив эти разноплеменные полчища религиозньм фанатизмом, он действительно отчасти достиг своей цели. У него бывало в сборе по двадцати тысяч народу, который по месяцу и более находился в поле.

Он сделал набег на Кизляр, производил вторжения в земли шамхала тарковского и многих татарских князей и осмеливался подступать под наши сильные крепости Внезапную, Бурную и г. Дербент. И какова ж была храбрость наших тогда очень малочисленных войск, которые не только оборонились от такого сильного врага, но разбили его совершенно, усмирили возмутившиеся племена, покорили новые и положили всему конец убиением самого Кази-муллы! Этот фанатик погиб на пороге родного своего аула Гимров, в тесном ущелье, в котором он, заградившись каменною стеною и завалами, решился защищаться до последней капли крови. Это происходило в 1832 году, в то самое время, когда победоносные наши войска действовали на западе против других возмутителей.
Кази-мулла погиб; но секта его не уничтожилась, и едва, как говорится, исчез военный дым с полей Дагестана, как она опять [6] стала мало по малу распространяться и настраивать умы к новым возмущениям. После Кази-муллы начальником секты или имамом сделался Гамзат-бек, один из первых его учеников и сподвижников. Чтобы лучше понять действие этого преемника Кази-муллы надобно нечто сказать об Аварии.

Авария была некогда самым сильнейшим в горах Лезгистана обществом — ханством. Она не только владела многими, теперь уже от нее независимыми обществами, но была почти единственною повелительницею в этой части гор, и ханов ее трепетали все соседи. Во второй половине XVIII столетия воинственный Омар-хан заставил платить себе дань грузинского царя Ираклия II, ханов дербентского, кубинского, бакинского, ширванского, шекинского и пашу ахалцыхского, за то только, чтобы не опустошать их владений. Хотя еще в 1727 году бывший тогда хан Аварии, во время нашей экспедиции в северном Дагестане, явился в наш лагерь и дал присягу верности, — но когда в 1799 году генерал Лазарев прибыл с одним только полком в Тифлис, Омар-хан двинулся к Сигнаху против него с войском, но был разбит наголову. В 1803 году, преемник его Ахмет-хан аварский присягнул в верноподданстве России, но в 1821 году нарушил, присягу, вооружился против нас и был разбит генералом Вельяминовым при Аймаках. По смерти его, правительницею или ханшею Аварии сделалась жена его Паху-бике, которая в 1822 году признала себя данницею России и с тех пор ненарушимо сохраняла самые дружественные к нам отношения. Соседние общества только силою оружия удерживаемые в зависимости, начали мало по малу отделяться от слабой ханши, а дружественные ее сношения с русскими поселили в них еще более к ней ненависти, и с тех пор они искали всевозможных случаев ослабить или совершенно уничтожить это, все еще грозное для них ханство.

Гамзат-бек, наученный примером своего учителя, как трудно сражаться с русскими, не осмеливался явно действовать против них, а устремил все свои замыслы на покорение Аварии. Он сделался предводителем враждебных ей обществ и в 1834 году успел отторгнуть от нее некоторые из сильнейших деревень и наконец обложил сильный и дотоле неприступный Хунзах, столицу Аварии. Долго стоял он перед стенами этого действительно крепкого города, делал несколько приступов, отводил воду; но все было тщетно. Аварцы, предводительствуемые двумя храбрыми сыновьями престарелой уже ханши, дралась отчаянно, и [7] Гамзат-бек, не надеясь одолеть их силою, прибегнул к подлой азиатской хитрости. Обманом, под видом переговоров, завлек он в свой стан аварских князей Абу-нунцал-хана, Булач-хана и Умма-хана, и, умертвив их, внезапно бросился на изумленных хунзахцев, овладел городом, умертвил ханшу, — и из всей этой большой семьи осталась в живых только жена Абу-нунцал-хана, Гайбат-бике, бывшая беременною, которая впоследствии родила сына султан-Ахмет-хана, нынешнего наследника аварского ханства. Это истребление ханской фамилии происходило 13 августа 1834 года.

Насытившись кровью этого знаменитого и древнего рода, Гамзат объявил себя ханом Аварии; но судьба недолго дозволила ему наслаждаться своими злодеяниями. Против него составился заговор, и 19-го сентября того же года, во время большого магометанского праздника, когда Гамзат, как глава духовенства, вошел в мечеть, жители Хунзаха — Осман, молочный брат, или имчек Абу-нунцал-хана и Гаджи-мурат, бросились на него, и Осман убил его выстрелом из пистолета. С ним погибла часть его приверженцев, а остальные бежали из Хунзаха и опустошали его окрестности.

Все эти происшествия случились так скоро, что невозможно было отвратить им. Бывший в то время начальником северного Дагестана, полковник, ныне генерал-лейтенант, Клюге-фон-Клюгенау был не в состоянии с находящимися в его распоряжении войсками оказать какое-либо содействие аварцам и получил подкрепление уже после этой кровавой катастрофы; но, быстро двинувшись в горы, он в одни сутки спустился в страшное Гимрийское ущелье, разорил Гимры — это гнездо мюридов, и, возвратясь оттуда, пошел к Аварии, где взял штурмом неприступные высоты Готцатля, наказал многие отторгнувшиеся от Аварии деревни, привел их в прежнее повиновение и поставил правителем Аварии Аслан-хана казикумыкского, до совершеннолетия спасенного наследника ханства. На это лестное для горцев титло было тогда много претендентов, связанных родством с погибшей фамилией; Аслан, хан казикумыкский — владетельный князь в южном Дагестане, Абу-муслим, брат бывшего шамхала тарковского, а ныне шамхал и муж Салтанеты Марлинского — дочери аварской ханши, и наконец хан мехтулинский — молодой и храбрый владетельный князь в северном Дагестане.

Экспедиция полковника Клюге-фон-Клюгенау, славившаяся [8] многими подвигами этого кавказского вождя-героя, который так смело решился повести горсть русского войска по малоизвестным нам дотоле тропинкам, между страшных ущелий и пропастей Лезгистана, и вступить в бой с горцами в самых их горах, в их крепких аулах, — эта экспедиция восстановила только на время спокойствие, но не уничтожила глубоко вкоренившейся секты мюридов — источника возмущений той страны. Еще уцелел один из друзей и учеников Кази-муллы, известный впоследствии Шамиль, который, став начальником секты, начал привлекать на свою сторону деревни, потом целые общества: в два года этот возмутитель до того усилился, что сделался опять опасным для Аварии и уже начал свои враждебные против нее действия.

Не допустить этого нового возмутителя, Шамиля, овладеть Аварией было целью описываемой мною экспедиции 1837 года; но к этому присоединились еще и другие намерения. Аслан-хан умер в 1836 году, и на место его был поставлен правителем Аварии Ахмет, хан мехтулинский. Хотя аварцы и не обнаруживали еще своей ненависти к Ахмет-хану, но он видел, что они ждут только к тому случая, и, чувствуя себя не в состоянии бороться с одной своей дружиной против целого народа, ему очень желательно было иметь силу, которая бы могла поддержать власть его: с этим намерением он предложил кавказскому начальству идею воспользоваться тогдашними обстоятельствами Аварии — основать в Хунзахе крепость и оставить там русский гарнизон. С первого взгляда казалось, что Хунзах будет одним из самых важнейших стратегических пунктов для наших военных действий в Дагестане: полагали, что, укрепившись в Хунзахе и снабдив его военными и съестными запасами, можно будет оттуда легко сделать движения во все стороны к разным враждебным племенам.

Отряд, назначенный для Аварской экспедиции, собирался в укрепление Темирхан-шуру. Это укрепление, бывшее штаб-квартирой сначала Куринского, а теперь Апшеронского пехотного полка, начато постройкою в 1832 году — в одной из прелестнейших долин северного Дагестана. Оно основано на том самом месте, где прежде был аул того же имени, — имени, которое напоминает собою грозного Тамерлана, так как другой аул, находящийся невдалеке, а ныне уже не существующий — Чумкис-кент, то есть деревня Чумкиса, или Чингиса (место смерти полковника Миклашевского), напоминает другого монгольского завоевателя, [9] Чингис-хана. Быть может, эти аулы и действительно обязаны им своим основанием.

Местоположение Темирхан-шуры превосходно и в военном и в живописном отношении. Она расположена, на высоком бугре, выдавшемся среди ровной долины, который с одной стороны голым перпендикулярным утесом спускается к текущей мимо его из гор небольшой речке Узени, а прочими сторонами скатывается постепенно в долину. На вершине этого бугра, высоко выдавшегося голою скалою, устроена батарея, повелевающая всею окрестностью, а пониже вокруг нее расположено укрепление. Церковь, казармы, госпиталь, магазин, дома начальника и офицеров, построенные из дикого камня и выштукатуренные, дают прекрасный вид этому укреплению, ярко белеющему среди окружающей его почти вечной зелени. Поодаль от него устроен форштат, где живут семейные солдаты и офицеры. Домики небольшие, большею частью турлучные, то есть сделанные из торчевого плетня, обмазанного глиною, с плоскою крышею, но чистенькие и красивенькие, что дает этому форштату вид городка гораздо лучше иных уездных. Строитель этого укрепления генерал Клюге-фон-Клюгенау старался сколько возможно более доставить удобство жизни для лишенных всяких общественных удовольствий кавказских воинов, и своею щедростью и любезностью он сделал жизнь нашу очень приятною в этом пустынном месте; за тридевять земель от родины, среди диких и враждебных нам племен. Там у нас были и собрания, и балы, и вист, и бильярд, и даже театр. Я уверен, что кто только вспомнит этот период времени в Темирхан-шуре, тот душевно поблагодарит того, кто умел быть так попечительным и внимательным.

Недалеко от укрепления находится озеро, имеющее версты четыре в окружности. Вода в нем соленая и негодная для употребления, но очень здоровая для купанья и целительная в некоторых болезнях. Зеркальная поверхность озера очень много придает красоты местоположению Темирхан-шуры. Возле крепости ярко белеется надгробный памятник капитана генерального штаба Богдановича, убитого в Гимрах в 1832 году.

С месяц уже войска стояли около этого укрепления, в ожидании предстоящего, и слова «поход в Аварию» беспрестанно были на языке и сердце каждого. Каждому хотелось наперед знать хоть что-нибудь об этой стране: хотелось знать, какие трудности нас ожидают, с каким неприятелем будем мы сражаться. Иной расспрашивал о жителях, другой — о климате, третий — о Шамиле и отчаянных мюридах, четвертый — о [10] таинственном Хунзахе, тот — о прелестных видах, тот — о подножном корме. Молодые офицеры мечтали о чинах и крестах, старые заботились о походных удобствах, солдаты толковали о крутых горах, длинных переходах, каменистой дороге, и то подбивали сапоги свои гвоздями, то прилаживали походные сумки. Но никто не мог удовлетворить любопытных: никто еще не видал самой Аварии, а кто и был поблизости, так обыкновенно слишком увлекался своею опытностью и, толкуя обо всем, ничего не говорил ясно. Только и слышишь бывало от них, что горы да ущелья, ущелья да горы, а какие ущелья, какие горы — толку не добьешься. Эти неудовлетворительные рассказы покрывали Аварию какою-то таинственностью, которая возбуждала любопытство у каждого, кому уже давно надоело единообразие жизни в штаб-квартире. К тому же на Кавказе каждый рад экспедиции как празднику. Это единственный случай увидеться с знакомыми и друзьями. Сладкие мечты брали верх над горькими, и все радовались, и все с нетерпением ждали похода.

Хотя расчеты нашего брата солдата совсем другие, однакож и мы радовались экспедиции. Нас утешала неприятельская добыча, винная порция, отличия. Один из бывших в плену у горцев рассказал нам, что в Баварии (Аварии) всегда тепло, винограду и куречи (абрикосов) как листу, а баранов по горам как стрекозы. «А уж как пройдем, братцы, в Индию, а оттуда в Италию (Тогда еще мы так мало знали этот край, что, действительно, солдаты называли Аварию Баварией, Андию — Индией, а Тавлию — Италией), там-то бурок! хоть кибитки строй! И все такие косматые, да легкие, да наипрекрасные, что чудо! А вода с них как с гуся: так и скатывается.» Мы слушали и тоже говорили: «ах! кабы скорее в поход.»

Но более всех занимал этот поход меня. Предания об аварах древних писателей и новые яркие страницы об Аварии нашего кавказского повествователя, противоречащие рассказы бывалых, недостаток подробных описаний или даже каких-нибудь верных сведений, и мысль, что те места, которые мы открываем кровью, почти совершенно остаются неизвестными для прочих соотечественников, — все это вместе возбуждало во мне сильное желание увидеть Аварию собственными глазами, полюбоваться ее видами, узнать что-нибудь об ее жителях, и потом как можно вернее передать мои замечания другим. Жалею о том, что звание мое не позволяло мне иметь более к тому средств; жалею о тех, которые могла бы лучше это сделать, но не понимали пользы и не радели... Уверенный, что как места нами завоеванные, так и [11] собственное наше положение за тридевять земель от милой родины, от родных и друзей, очень занимательны для тех соотечественников, которые принимают живое участие и в наших победах, и в нашей участи, я долгом почел, по силам своим и способностям, хотя сколько-нибудь удовлетворить их желание — сшил тетрадь, купил карандаш и тоже говорил: «Ах! когда б скорее в поход!..»

Несправедлива была бы после этого слишком строгая взыскательность к выдаваемому мной описанию экспедиции; но если кто из участвовавших в ней найдет что-нибудь неполным или неверным, то я очень бы желал чтобы он указал мне мои ошибки. Я и сам считаю мои записки неполными, быть может, слабыми, но думаю, что этим-то я и заставлю войти со мной в состязание других, которые более меня знают; и быть может они, также как и я, вытащат свои забытые тетрадки, дополнят их памятью и выдадут в свет назло моим запискам и на радость мне и всем любознательным соотечественникам.
______
Лагерь при деревне Дженгутай. 8 мая.

Наконец мы выступили в поход, 8 мая. В этот день как-то особенно прекрасно взошло солнце и утро было тихое и очаровательное. Воздух был свеж и наполнен благоуханием трав и цветов; алмазная роса сверкала по зелени; соловьи пели в цветущих уже кустарниках; жаворонки щебетали в поднебесьи. Эта восхитительная картина природы располагала каждого к радости и порождала самые сладкие мечты. В каком-то восторженном расположении духа был весь отряд. Не говорю уже о легковерной юности; но я приглядывался к самым степенным физиономиям — и в тех не заметил никакого мрачного чувства: так все радовались походу и так обольстительны были надежды каждого! Об опасностях или смерти никто и не думал. Эта мысль редко приходит в голову кавказского воина даже в самом сражении, а уже тем менее при начале похода... Все были веселы, довольны, счастливы, как будто шли не на кровавый, а на веселый дружеский пир.

Авангард нашего отряда выступил из Темирхан-шуры 7 мая; 8-го выступила вторая колонна со всеми тяжестями и обозом, при котором находился и я, во втором батальоне Куринского Егерского [12] полка. Отряд состоял из 2-го, 3-го и 4-го батальонов Куринского полка, трех батальонов Апшеронского и двух его светлости князя Паскевича Ериванского, всего из восьми батальонов, неполного впрочем комплекта, 8 легких полевых орудий, 10 горных единорогов, 4 вьючных мортирок, одной сотни донских и двух сотен линейных казаков. Каждый батальон имел при себе все свои тягости, как-то: патронные и палаточные ящики, фургоны, артельные повозки и лазаретные фуры. Кроме этого довольно уже большого и тяжелого обоза, было еще с нами — тысяча татарских арб, на которых везлось на сорок дней провианту, 500 четвертей ржаной муки для будущего хунзахского гарнизона, запасный артиллерийский парк и материалы для деревянного моста. Все это находилось при нашей второй колонне. Такой огромный караван, способный двигаться только в степи, два дня вытягивавшийся из Темирхан-шуры, заставлял задумываться при взгляде на возвышавшийся впереди хребет, через который нужно было перевезти его.

Генерал Клюге-фон-Клюгенау, знавший по опыту, что в это время нет еще в горах ни былинки, не советовал выступать в поход так рано и с таким количеством травоядных, тогда как военные обстоятельства нисколько нас к тому не принуждали. Ахмет-хан с своей милицией был довольно силен, чтобы защитить Аварию, а Шамиль не только не действовал наступательно, но, напротив, заперся в одном крепком ауле — Телитль. Но командующий отрядом генерал Фези был противного мнения, ибо хотел не одних побед, но и прочного утверждения в крае.

Дагестанский хребет составляет длинную цепь гор, утесистых с западной стороны, а с восточной постепенно скатывающихся к Каспийскому морю, где, то возвышаясь живописными буграми, то углубляясь роскошными долинами, наконец у берегов расстилается обширными лугами и степями, так что местоположение этой при-каспийской части Дагестана можно означить вообще тремя параллельными скатами, тремя широкими уступами огромного и неправильного амфитеатра. Первый уступ почти необитаем. Его составляют или голые скалы, или вершины и ущелья, покрытые дремучим строевым лесом, где дуб и бук помнят времена Тамерлана. На втором уступе, долины, орошаемые множеством гремучих ручьев, имеют самую плодоносную почву, на которой родится всякого рода хлеб, — и прелестнейшие сады окружают живописно каменные деревни. Последний уступ составляют луга, на которых пасутся многочисленные стада баранов верхних и нижних жителей Дагестана. Далее к морю идут степи, песчаные, покрытые солончаками и почти совершенно бесплодные, по [13] которым кочуют ногайцы и на которых множество соляных озер доставляют владельцам их большие выгоды.

Наша дорога от Темирхан-шуры, лежащей на среднем уступе, и до аула Кака-шура, прислонившегося к первому уступу, пересекала наклоненную долину, и в этом месте она везде удобна для повозок. Жители Дагестана ездят на арбах, что делает их дороги широкими и гладкими. Муслим-аул, Дженгутай, Дергали и Кака-шура — вот деревни, через которые пролегал на путь до подъема на хребет.

Наружный вид нашего отряда казался мне величественным и прекрасным. Это была длинная, почти бесконечная светлая полоса, которая как сверкающий ручей вилась по долине. Чистая амуниция и опрятная одежда красили солдат, а искусство и сноровка пригонки заставляли удивляться их предусмотрительности. Кавказский солдат совсем не так одевается в поход, как на смотр. Вместо ранца за плечами холстяная сумка; сума подтянута ремнем, на котором висят небольшой жестяной котелок, отвертка, сальница со щеткой, кисет, трубка и прочее; панталоны спрятаны в сапоги, скатанная шинель надета через плечо, фуражка набекрень и ружье с отпущенным погоном, которое он, смотря по надобности, то держит на плече, то носит за плечами. А не угодно ли заглянуть в походную солдатскую сумку? Вы найдете там, кроме шестидневного провианта и других необходимостей, еще кусочек зеркальца, в котором он каждый день охорашивается; а у иного есть и священная книжка. И обладание огромною библиотекой не дает другому такого веса, как этому солдату его единственная книжка в глазах его товарищей!

Пройдя красивенькую деревушку Муслим-аул, мы сделали привал. Роты поставили ружья в козлы и отдыхали, пока стягивали обоз. Что за чудная вещь в походе привал! Это самая сладкая мечта, которая прежде всех других лелеет и пешего солдата и конного офицера. Когда изнемогает тело, тогда оставляешь все желания и думаешь только как бы поскорее отдохнуть, как бы поскорее на привал. Да! никто, выступая в экспедицию, не задавал себе столько надежд, как я; а случалось, что усталость до того расстраивала мои предположения, что, казалось, ту же минуту поменялся бы своею участью с самым беднейшим пастухом, который, думаешь, спит себе спокойно теперь под своим непромокаемым кровом... Но вот привал: бросаешься на землю и радостно отдыхаешь... Впрочем, настоящий привал вовсе не был в этом роде. Мы прошли всего не более пяти верст: устать было не отчего, и потому вместо спокойствия везде была деятельность. Деньщики развязывали вьюки и доставали еще [14] свежие закуски, солдаты развязывали сумки и вытаскивали еще тепленькие булочки; словом, все начали закусывать. Группы офицеров собрались вокруг вьючных сундуков своих командиров, где очень неделикатно истребляли пирожки, жареных кур, вареные яйца и подшучивали над зеваками. Курили трубки, пили вино, напевали песни и то посматривали на крутой хребет, то оглядывались на почти родимую нам Шуру, которая так живописно белелась посреди зеленой долины. Обоз придвинулся, ударили подъем, и весь отряд вспорхнул как журавлиное стадо, построился и марш... Дорогою солдатам нескучно. Они или поют песни, или рассказывают свои похождения, сказки, анекдоты, шутят и толкуют о командирах. Между ними есть закаленные весельчаки, люди, у которых ни язык, ни ноги никогда не устают; и счастлива рота, которая имеет такого балагура. Она не знает, как время летит, и не заметит, как дойдет до привала. Скажет словцо — животики надорвешь; а как пойдет в плясовую, так всю усталость как рукой снимет.

До самого Дженгутая дорога ровная и хорошая, а по сторонам ее волнистая равнина, покрытая как бархат зелеными полями и пестрыми пажитями ячменя и пшеницы. В четыре часа пополудни мы остановились лагерем на ночлег возле этой деревни. Разбили палатки, развели огонь, и через час уже кипел мой походный медный чайник. В походе чай совершенно другой напиток от чаю комнатного. Дома пьешь его по привычке и редко с наслаждением, а здесь — о! это просто нектар! с невыразимым удовольствием глотаешь его теплую струю и чувствуешь, как она живительным бальзамом разливается по внутренности. Отдернувши полы палатки, со стаканом в руках, я долго сидел поджавши ноги и любовался Дженгутаем. Это столица Мехтулинского владения, то есть местожительство его владельца, Ахмет-хана, который тогда находился в Аварии. Вид ее довольно живописен. Посередине, в роде замка возвышается четырехсторонний ханский дворец: около него толпится сотни две довольно чистых каменных саклей, и наконец все это опоясано широкою полосою цветущих садов.

Здесь я хочу рассказать одно из моих приключений, которое, как и многие из последующих, хотя и малоинтересно, но как такие мелочи или характеризуют народ, с которым мы входили в сношения, или обнаруживают наше положение, то я и не считаю их лишними. За разными хлопотами я не успел подковать в Темирхан-шуре бывшую у меня вьючную лошадь, и как некованная лошадь совершенно не может идти по каменистой дороге, то мне захотелось сделать это в Дженгутае. В лагерь нашло множество [15] жителей для продажи нам чуреков; ячменю, яиц и прочего. Купив у одного из них сабу (мерку) ячменю, я попросил его проводить меня в деревню и отыскать кузнеца. Часа три ездили мы с ним по узким улицам, посетили по крайней мере десятерых уст, то есть мастеров, и насилу у одиннадцатого сыскали стан плоских азиатских подков, но без гвоздей, и потому подковать лошадь было невозможно. Но я решился купить подковы. За них следовало заплатить два абаза (два двугривенных). И как у меня мельче рубля серебром не было денег, то тут начались новые хлопоты. Кузнец разослал искать мелочи по всем своим родным и знакомым; я ждал более часу, и наконец посланные возвратилась с одним только абазом!.. Что делать? еще двух недостает. И я принужден был вместо их взять четырех куриц.

Но на досуге я внимательнее рассмотрел ханский замок. Все строения Дагестана, да почти и всего восточного Кавказа, одной архитектуры. Сакли строятся из нетесаного дикого камня, соединенного глиною, длинные, четырехугольные, с плоскими крышами и с галереей на двор. Двери и окна (без стекол, только с внутренними двустворчатыми ставнями) обращены к галерее, на улицу выходит глухая стена, в которой вверху под самой крышей пробиты частые небольшие бойницы, открываемые в случае войны. Сакли в Дагестане большею частью двухэтажные; иные строятся покоем, охватывая три стороны двора, и имеют несколько комнат в один ряд, но несоединяющихся между собою дверьми. Часть двора, выходящая на улицу, в незастроенном месте обносится каменною стеною, в которой проделываются узкие полукруглые ворота, а над ними устраивается иногда башня. Дворы большею частью малые, застроенные, и так стеснены между собой, что часто деревня представляет почти сплошные дома, сходящиеся крышами, по которыми можно исходить всю деревню. Улицы узки и кривы, и как деревни эти большею частью устраиваются на неприступном месте, то можете судить, чего иногда нам стоит взятие такой деревни, защищаемой с свирепым отчаянием. Замок Ахмет-хана отличается от прочих домов только величиною и тем, что в нем в иных местах и на улицу есть окна, и окна европейские — со стеклами и симметрически расположенные. Это уже значительный шаг к цивилизации, и быть может, когда-нибудь, влетит туда с дневным светом и свет европейской образованности.

Но более всего мне нравились в этой деревне ее сады. Неимоверной величины ореховые деревья, яблони, груши, персики, абрикосы, обвитые и сплетенные вьющимся виноградом, невольно [16] влекут вас под тень свою, и я бы не устоял против этого искушения, если бы не время уже было возвратиться в лагерь. В другом месте я подробнее опишу эти очаровательные сады, которые кроме цвета ничего не имеют общего с нашими садами.
Когда я приехал в лагерь, товарищи мои по палатке успели уже приготовить походный ужин, то есть кашицу с салом, и это неприхотливое кушанье показалось мне самым эпикурейским блюдом.

11 мая. Лагерь над речкой Урум.

На другой день с рассветом мы двинулась далее. Тяжелый обоз чрезвычайно затруднял наш марш, и мы почти на каждой версте должны были останавливаться и ожидать, пока он стянется. Жители Дженгутая встречали нас с любопытством, продавали нам чуреки и ячмень, но не изъявляли ни радости, ни печали. Жители Дженгутая и почти всех окрестных деревень большею частью татары; но между ними есть и лезгины, и от этой смеси они не имеют общей физиономии. Между ними вы найдете и черноволосых, и белокурых, и рыжих, с черными, голубыми или серыми глазами; но вообще народ хорошей наружности, высокого роста, бодрого и воинственного вида. Одежда их, как и всех жителей этой части Кавказа, более подходит уже к грузинской или персидской хотя многие носят и черкесскую. Вообще, все жители Кавказа имеют два главных мужских костюма: черкесский и персидский. Первый господствует на севере Кавказского хребта, второй на юге, и подвергаются они очень незначительной смеси. Черкесский костюм состоит из суконной коротенькой черкески, на груди которой нашиты кожаные патронташи, из плоского косматого папаха, бешмета, узких штанов, узеньких чивяков, или башмаков, и ноговиц; а персидский — из чухи без пантронташей, с откидными длинными рукавами, из остроконечной высокой шапки, бешмета, широких шальвар; место ноговиц и чивяков занимают или сапоги с большими подборами и длинными голенищами, или остроконечные башмаки без пяток, тоже с высокими подборами. Других костюмов я не встречал нигде на Кавказе, исключая разве Имеретию, где носят особые шапки. О женском наряде я скажу где-нибудь в другом месте, потому что ни одной порядочно одетой женщины не встретил я в Дженгутае, хотя и много их выглядывало на вас из-за ворот и заборов.

От Дженгутая до деревни Дергали, на расстоянии шести или семи верст, дорога была еще довольно удобна: ни гор, ни ущелий, [17] а ровная долина, повсюду превосходно возделанная трудолюбивыми жителями. Мне очень понравилась эта небольшая деревушка, имеющая, впрочем, домов до пятидесяти. Она как бы прилеплена к подымающейся над нею горе, и чистенькие ее сакли, возвышаясь одна над другою, дают ей вид какого-то рыцарского замка. Сады ее тоже прелестны и живописно окружают ее подножие. Мы только прошли ее и спешили к деревне Кака-шура, где следовало быть ночлегу. Дорога начинала уже делаться хуже, потому что шла уже у подошвы горы, но все еще не представляла больших затруднений, и мы достигли Кака-шуры благополучно, пройдя в этот день не более, впрочем, пятнадцати верст.

Кака-шура местоположением почти похожа на Дергали, только гораздо больше ее. Это последняя пригодная деревня, и от нее начинается уже хребет, который по направлению от этой деревни имеет меньшую и не так крутую возвышенность. Переночевав, по выходе из деревни мы вступили в ущелье. На дне его шумел поток, а по левой отлогой стороне проделана была нашим авангардом дорога. Она шла сначала по ущелью, но потом начала подыматься в гору и, чтоб не быть слишком крутою, извивалась зигзагами, или, как говорят солдаты, вавилонами. По течению ручья устроено множество водяных мельниц, совершенно не похожих на наши. Здешние жители не запружают воды подобно нам, а отводят ее несколько в сторону узенькою канавою, которая равняется с крышею мельницы, и оттуда по узкому деревянному столбу вода низвергается под мельницу, где вертит небольшое, горизонтальное колесо о восьми или десяти лопатках самой грубой работы. Внутри нет никаких зубчатых колес, а верхний камень вертится на небольшом железном веретене, вделанном в вертикальный вал водяного колеса. Таковы вообще все азиатские мельницы на Кавказе, и отводные их каналы часто приводят в изумление незнакомых с законами гидравлики. Иногда эти каналы, и особливо назначенные для орошения полей, простираются на три и четыре версты, и посредством их подымают воду вверх на несколько сажень; вода таким образом течет совершенно на гору, потому что как вершина ручья гораздо выше его русла, которое беспрестанно склоняется, а канал между тем постепенно возвышается, то воду можно поднять до уровня с вершиною.

Пройдя всего от Кака-шуры верст шесть, мы остановились с тем, чтобы дождаться всего обоза и уже ночевать: так [18] затруднительна становилась дорога для нашего обоза. Мы шли по хребту, и жалко было смотреть, с какими усилиями артельные лошади втаскивали на подъем тяжело нагруженные повозки или тощие азиатские быки свои скрипучие арбы. Крики фурлейтов, гики азиатцев, хлопанье бичей и треск повозок уже начали часто повторяться и заставляли нас предполагать трудности, какие нам предстояли в самых горах. К вечеру, наконец, благополучно придвинулся арьергард, и огни запылали над давно жданными артельными котлами. На этом ночлеге мы имели прекрасный подножный корм, и лошади наши покамест были еще бодры.

Покуда готовили ужин, я пошел отыскивать одного из друзей своих, молодого поручика Б**, которого я очень любил и с которым мне хотелось побеседовать. Он сидел возле своей палатки и, казалось, любовался заходящим солнцем и разнообразными видами, которые уже начали отсюда открываться. Он служил прежде в гвардии, был хорошо образован, добр, неопытен как дитя, но с пылкими чувствами и фанатическим воображением, еще в цвете лет, в начале жизни он казался уже разочарованным.

— Ну, что! каков Кавказ? — было мое первое восклицание.
— Да! хорош для глаз, — отвечал, он нашим кавказским каламбуром и равнодушно просил меня садиться на разостланной бурке.
— Неужели только глаза могут найти здесь себе пищу? Я думаю, и ум и сердце не были бы праздны, если бы мы захотели только дать им занятие. Здесь так все величественно, так ново, так отлично от нашего европейского мира, что невольно возбуждает сердце к восхищению, а ум к наблюдательности.
— Это правда, у кого ум может быть чем-либо отвлечен от собственных обстоятельств и сердце может быть чувствительно к чему иному, кроме своего горя.
— Ты никогда не был вполне со мной откровенен, и потому не стану возражать тебе. Но вспомни мои рассказы о моих потерях. Неужели они незначительнее твоих? Но я все забываю взглянув на эту еще девственную страну, и мечтаю только о том, как бы мне более проникнуть в ее таинства.

— Я никогда не считал твоих несчастий ничтожнее моих. Напротив, они гораздо значительнее. В самой нежной юности, в самом разгаре твоего стремления к познаниям ты должен был оставить мирную сень любезных тебе наук и вступить на [19] непривычное и трудное военное поприще. Признаюсь, я всегда удивлялся твоей твердости, и даже стыжусь говорить тебе о моих страданиях. Не смешно ли было бы, если б я обрезав палец стал жаловаться на боль тому, у кого ядро оторвало руку. Да, мой друг! мне жаль, мне смешно, мне стыдно своей слабости. Моя потеря в сравнении с твоею ничтожна; но она грызет мое сердце ежеминутно, она тянет к себе все мои чувства, мысли... и я не в силах от нее оторваться...
— Не из пустого любопытства, которого ты до сих пор во мне не замечал, а из участия к тебе, которое я уже не раз обнаруживал на деле, наконец спрошу тебя о твоем горе. Несчастья не имеют степеней. Они подобны болезням, из которых мы ту считаем мучительнейшею, которою страдаем.

— Да! мне пора все рассказать тебе. Кто знает, что со мной будет! Мне кажется, я не возвращусь из этой экспедиции; а мне не хотелось бы умереть, не передав кому-либо моих последних воспоминаний о той, которую одна только смерть исторгнет из моей памяти. Вот видишь ли, мой друг: я влюблен, и эта несчастная страсть, несмотря на отдаление, преследует меня еще с большею силою здесь, нежели в Петербурге. Там я был знаком с семейством Б**, которое состояло из доброй и умной старушки и ее единственный дочери Елены. Они были не очень богатые люди, но жили прилично, и у них часто собирались гости: их родные и знакомые. Елене было семнадцать лет. Черты лица ее не были совершенны; но выражение их было восхитительно. Каждое ее движение, каждый звук голоса были грациозны и обольстительны в высочайшей степени. Вот ее портрет; но в состоянии ли искусство земное изобразить восхитительное выражение этого личика!.. Она была прекрасно образована, превосходно пела, играла, и этого уже было слишком достаточно, чтобы воспламенить мою голову. Я посещал их очень часто, и из ее невинных ласк, из ее взоров я начал замечать расположение ко мне. Обвороженный ее любезностью, я не мог долее скрываться пред нею и высказал ей любовь мою. Она заплакала и, подав мне свою руку, сказала: «Боже! могла ли я думать о таком счастии!»

С тех пор поселилось между нами истинное блаженство, которого теперь я не в силах пересказать тебе. Мы ничего не скрывали друг от друга, почти каждый день виделись и с каждым днем более и более влюблялись один в другого. Я уже сделал ей предложение и только ожидал благословения родителей, [20] чтобы сказать о том ее матери, но между тем... В числе гостей посещал их иногда один молодой человек, любезный, милый, приветливый, но легкомысленный и дерзкий в высочайшей степени. Он часто шутил, любезничал с Еленой, которая с своею детскою наивностью обходилась с ним очень приветливо, и повеса вообразил, что она в него влюблена. Однажды собралось несколько молодых людей на именины к одному из товарищей; там же были я и Б**. Как водится, вина было вдоволь, и когда поразогрелись головы, начались разговоры про разные интриги. Почти каждый рассказывал какие-нибудь глупости, умалчивая об истинной сердечной связи; но Б** вдруг начал хвастаться, любовью к нему Елены и такими ее ласками, о каких я еще и думать не смел. Я молчал; иные называли его счастливцем, а другие над ним смеялись и считали рассказ его шуткою. — «Клянусь вам, что это правда — сказал он — и вот вам даже ее кольцо, которое она мне недавно подарила» — и золотое колечко брякнуло на стол. Я не мог более выдержать. — «Лжешь! — закричал я — я докажу тебе, что это клевета» — и, схватив кольцо, выбежал из комнаты, оставив всех в изумлении.

«Еще было не более десяти часов вечера, и я опрометью побежал в дом Елены. Я нашел ее одну в гостиной, матери не было дома, и я был очень рад случаю быть с нею наедине. Едва подавляя свой гнев, я вдруг спросил:
— Елена! любишь ли ты меня?
— К чему этот вопрос? разве ты еще этого не знаешь? — живо возразила она и быстро бросилась было ко мне; но встревоженный вид мой остановил ее.

— Что это значит? отчего ты дрожишь и так бледен? Александр, ради Бога, отвечай мне!
— После буду отвечать, а теперь спрошу: любишь ли ты Б**?
— Александр! — произнесла она болезненно-укорительным голосом и, залившись слезами, упала на кресло.
«Несмотря на мою уверенность в ее любви, невольные сомнения встревожили было мое пылкое воображение; но чистосердечный вид этого милого создания, ее слезы глубоко меня тронули, и я, схватив ее руку и осыпав поцелуями, сказал сквозь слезы:
— Прости мне, милая Елена! я виноват перед тобою. Но взгляни на это кольцо: ведь оно не твое?
— Нет, не мое... но, ах! Александр! какая низость! Это мое кольцо... я не заметила... в мазурке, верно, мне его [21] подменили. Неужели Б**! Вот кольцо, которое я, не рассмотрев, считала своим.
И с этим словом она сняла с руки кольцо, почти такое же, как и ее, и, бросив его, опять начала плакать.
— Успокойся, Елена! Я верю, что это обман, что ты невинна; но обманщик будет жестоко наказан за свою дерзость.

И я рассказал ей поступок Б**.
— Прощай, моя милая! Мне некогда, да уже и поздно...
. . . . . . Между мною и Б** произошла ссора, и я должен был уехать на Кавказ. . . . . . . . . .
«Не хочу утомлять тебя долее подробностями. Скажу только, что перед моим отъездом на Кавказ, я и Елена повторяли несколько раз клятвы любви, обещания писать, письма, и когда-нибудь я дам тебе прочитать ее драгоценные строки, полученные мной уже здесь, чтобы ты мог судить о ней... Вот мое горе, милый друг! Вот что ежеминутно занимает мой ум и сердце, и что после этого может меня радовать здесь?.. Там, там, далеко, носится мое душа, мое воображение, а здесь бродит только мое бренное тело...»
Приятель мой, как видит читатель, говорил несколько восторженно, но он был еще очень молод и сильно влюблен. Я передал его рассказ без всяких изменений.
Он замолчал, я молчал тоже; молча мы доедали бараний шашлык и допили стаканы кахетинского. Уходя, я пожалел о судьбе его, которой развязку я почти предвидел, но не хотел огорчать его моими неутешительными предположениями.

На другой день с рассветом мы двинулось далее. Дорога хотя шла в гору, но не очень круто, и авангард наш, пройдя верст десять и достигнув вершины хребта, остановился поджидать обоза. В этом месте хребет, как я уже сказал, имеет самую меньшую возвышенность. К удивлению нашему, почти на самой вершине его мы нашли неглубокий иссеченный в камне колодезь и очень рады были утолить холодною его водою палившую нас жажду. Но какой чудный вид открылся вдруг перед нами! С одной стороны, весь Дагестан роскошным ковром расстилался будто у самых ног наших, с своими зелеными долинами, лесами, деревьями, садами, между которыми ручьи и реки как блестящие ленты живописно извиваются, а скалы и горы как бы нарочно расставлены, чтобы отделять одну от другой эти разнообразные картины чудной галереи. Там как будто стадо, спящее у озера, виднеется [22] Темирхан-шура, там Казанищи, славные своими кинжалами, там Дженгутай, Дергали плавают в яркой зелени садов своих, далее, направо, Параул, Гилли, Буйнаки, налево — Ероелы, Темир-аул и другие деревни, а там вдали, сливаясь с небом, синеется море.

Одним словом, пред глазами нашими развернута самая верная барельефная карта, которую вы можете изучать и любоваться. Какое-то приятное чувство ощущаешь в груди своей, когда стоишь на горе и видишь ниже себя то, что прежде было гораздо выше: будто делаешься владыкою всей окрестности, будто в состоянии достать рукой каждую деревню! Невольно становишься горделивым. Но чтобы смирить свое высокомерие, стоит только оборотиться и взглянуть в другую сторону. Вдруг, как бы в испуге, пробуждаешься, очарование исчезает, страх смиряет чувства и показывает нашу ничтожность. Да! взгляните в эту сторону, в этот нагорный Дагестан! Здесь не увидите уже ни прежних долин, ни лугов, ни рощ: здесь взор ваш то испугается мрачного ущелья, то отворотится от безобразной скалы, то помутится от бездонной пропасти. Как будто только что было здесь землетрясение: так все разрушено, так все обезображено. Какой-то зловещий серый, глиняный цвет подернул все видимое; и это наводило ужас не только на пылкую душу какого-нибудь подобного мне созерцателя, но вообще и на самую черствую самого хладнокровного зрителя, потому что этот серый цвет не обещал нам ни былинки подножного корму.

Обоз подошел, и мы стали спускаться к речке Уруму, где уже стояла лагерем наша первая колонна. Спуск этот не очень крут, и местами разработанная дорога была довольно удобна, и мы еще рано разбили палатки на берегу Урума.
На другой день пришел наш арьергард; здесь соединился весь наш отряд; приехал и генерал, которого мы по выступлении из Темирхан-шуры еще не видали. Итак, в пять дней мы успели пройти примерно до сорока верст и очень счастливо перетянулись через одну из возвышенностей — перевалились за хребет.
Мы уже в Тавлии, в Лезгистане, в Нагорном Дагестане. Жители навезли в отряд множество ячменю, чуреков, яиц, свежих яблок, разумеется прошлогодних, и начался базар. [23]

12 мая. Лагерь близ деревни Лаваши.

Из Урума мы выступили опять двумя колоннами, с первою отправился сам генерал, а вторая, под командою нашего полка подполковника Цыклаурова, опять должна была двигаться с обозом. Урум — небольшая горная речка, которую мы перешли вброд, и поднявшись на крутой берег, несколько верст шли пустынною равниною, которая как-то нечаянно здесь образовалась. Время было прекрасное. Утреннее солнце несколько расцветило эту мрачную пустыню, жаворонки щебетали в воздухе и несколько оживляли эту глушь; а там, вправо, из-за высоких и угрюмых гор выглядывали блестящие снежные вершины и восхищали взор игрою своею с солнечными лучами. Но вот декорация переменилась: мы вступили в Ливанское ущелье. По обе стороны возвышаются почти перпендикулярные скалы и утесы, нет нигде ни деревца, ни зелени, лишь голые камни и глина. Внизу шумел небольшой ручей, над головою вилась лазурная полоска светлого неба, и свежий воздух приятен был своею прохладою. В одном месте ущелья, на значительной высоте от подошвы, есть несколько пещер и в некоторых живут бедные лезгины. Я докарабкался до одной из них. У отверстия сидело самое бедное семейство и готовило себе в котле какую-то пищу, а далее, на скале, с винтовкой в руках молодой горец глядел за десятком коз и овец своих, которые с необыкновенною ловкостью отыскивали между камнями скудную пищу. — «Вот жалкая жизнь — подумал я — и неужели в ней есть какие-либо радости и удовольствия!» Далее встречалось несколько бедных и одиноких саклей, прислоненных к скалам; но вообще это ущелье до Лавашей необитаемо и пусто.

Деревня Лаваши расположена наверху левой стены этого ущелья. Она принадлежит к Акушинскому обществу и довольно обширна; но снизу трудно было рассмотреть ее. Возле нее опять соединились наши колонны. Кое-как разместились по тесному ущелью и разбили палатки. Вечер был прекрасный. Генерал велел играть музыке и горнистам, и жители Лавашей, от мала до велика, мужчины и женщины, как ласточки уселись на закраинах утесов и почти висели над нашими головами. Но любопытнейшие спустились вниз, и меня очень насмешил один из них. Перед горнистам стоял с булавою тамбур-мажор, и как горны во [24] время игры обращены назад отверстием, то лезгин подходил по порядку к каждому горну, подставлял ухо и с гримасами удивлялся игре их. Переслушавши все горны, наконец подходит он к тамбур-мажору и также прикладывает ухо к булаве его, в ожидании, что и она заиграет, как вдруг тамбур-мажор стукнул его в голову, и он отскочил с испугом.

До сих пор мы еще нигде не встречали неприятеля. Акушинское общество, через которое лежал наш путь, с давнего еще времени нам предано и потому не принимало участия в возмущении Шамиля, и мы в нем были безопасны. Это одно из сильнейших лезгинских обществ, состоящее из нескольких деревень, между которыми главная Акуша; управляемое умными кадиями, оно более других благоденствует. Еще, кажется, в 1818 году памятный на Кавказе генерал Ермолов одержал над ними славную победу при этой же деревне Лаваши, взял с них аманатов и клятву быть нашими союзниками и никогда не присоединяться к врагам нашим; и этот, по-видимому, варварский народ до сих пор твердо сохранил свою клятву, несмотря на обольщения и угрозы многих возмутителей. Рассказывают, что когда Кази-мулла прислал к ним послов своих, чтобы склонить их действовать вместе с ним против нас, то они, собрав депутатов от всех деревень своих и посоветовавшись между собой, несмотря на сильное уже могущество Кази-муллы, несмотря на многие соседние общества, принявшие уже его сторону, так отвечали: «Мы дали клятву никогда не нападать на русских и не входить в сношения с их врагами, а русские тоже обещались нас защищать.

До сих пор они держат свое слово: зачем же нам нарушать нашу клятву? Таково мнение нас, стариков. Но у нас есть молодые люди, которые, быть может, не послушают наших советов и по страсти к войне будут тайно с вами участвовать: так пусть и они лучше явно обнаружат свое желание.» После этого была собрана из всех деревень большая часть молодежи. Им пересказали предложение Кази-муллы, связи с русскими, ответ посланникам и наконец спросили, желают ли они идти против русских? Молодежь увлечена была справедливостью и благоразумием своих старейшин и с негодованием отвергла предложение возмутителей.
Лошади наши уже давно голодали. Травы ни стебелька. Жители продавали нам саман, то есть мелкую как резка солому, которая у них всегда такою делается от особого рода молотьбы [25] хлеба; но может ли она заменить сено? А попробовали было вырывать корни, так пять человек не нароют для одной лошади и в пять часов, да и тех лошади не ели. Мой гнедой начинает уже худеть и верно жестоко недоволен этим краем.

Мая 13.

За Лавашами, поднявшись в гору, мы наконец выбрались из ущелья, и перед нами открылась небольшая равнина, которой почва хотя и камениста, но прекрасно обработана и хорошие всходы ячменю и пшеницы удивили бы наших агрономов. Но какая странность! шесть дней, как мы оставили Дженгутай, Дергали, где пшеница и ячмень уже выкидывали колос, а здесь они только еще взошли. Это оттого, что местность здесь гораздо выше и снег еще недавно растаял. Поля обложены толстою каменною стеною и между ними дорога представляла улицу.

Верст восемь шли мы этой равниной и потом между двух гор должны были спускаться в пропасть. Спуск был очень крут, и каждую повозку нужно было спускать по одиночке, без лошадей, одними людьми. К ней привязывали сзади и с боков несколько веревок, и человек двадцать, уцепившись за них, с большими усилиями удерживали ее стремление. Мы были в этой стране как дома и нигде не встречали неприятеля. Спустившись в эту пропасть, мы шли самым страшным и мрачным ущельем, ведущим к деревне Хаджалмаки и оттого называемым Хаджалмакинским. Бока его саженей на двести возносились перпендикулярными глинистыми скалами, из которых с любопытством выглядывали на нас огромные нависшие камни, как бы готовые на нас обрушиться. Внизу ревел бурный поток, по руслу которого пролегала наша дорога, загроможденная обвалившимися каменьями, которые, во многих местах запруживая ручей, заставляли его низвергаться через них водопадом. Лошади наши разбивали подковы по этой страшной мостовой и портили ноги, телеги ломались, фурлейты кричали, били жалких животных, но обоз едва двигался. Одна обломавшаяся повозка останавливала все задние, потому что некуда было объехать. Между тем шел дождь и погода была мрачная.

Серые облака вереницами носились не только над головами, но и между ногами нашими, и, как бы испуганные нашею суматохою, они опрометью бегали по ущелью и [26] прятались под нашими непромокаемыми шинелями. — «Вот подлинно диковинное ущелье — говорили солдаты — знать недобрая сила дерется здесь вон этими бомбами!» А эти бомбы, действительно, вещь удивительная. Вообразите себе круглые камни, правильные, как бильярдные шары, в диаметр более сажени! Иные из них торчат на значительной высоте, в глиняных скалах, или лежат подле ущелья, совершенно целые, другие расколоты пополам. Они разной величины, от саженя до дюйма в диаметр, шиферного свойства, только не черные, а серые, и когда разобьешь, то в середине на четверть в диметр пустота, наполненная кристаллообразными полупрозрачными камешками. Не зная успехов современной минералогии, я не могу пускаться ни в какие рассуждения об этих каменьях; но, судя по различной их величине, мне кажется, что большие были прежде маленькими и следовательно маленькие будут большими, а потому это явление может быть самым очевидным доказательством растения камней.

Мы шли далее. Ущелье то суживалось, то расширялось, и скалы имели самые фантастические формы. Погода прояснилась. Несколько солнечных лучей, залетевших в ущелье, придали ему более разнообразия, и в одном месте я был приятно поражен премиленькой картинкой. Посреди этой дикой и разрушенной природы, где глаз кроме камней и глины ничего более не встречает, вдруг, вышедши из-за одной скалы, видишь на правой стороне ущелья, в половине его высоты, прелестнейший, самой яркой зелени небольшой садик. На небольшой искусственной, саженей в сорок, площадке растет пшеница и по краям ее до тридцати абрикосовых и других деревьев. В конце площадки, к самой скале пристроена маленькая чистенькая сакля, возле нее пчельник, а над нею, саженей десять повыше, дугою низвергается водопад чистою и прелестною полоской, который падает против двери сакли в сделанный из камня водоем!.. Это место, истинно, как говорится, романтическое, чрезвычайно меня восхитило, и я почти позавидовал его владельцу, который сидел спокойно у порога своей сакли и, без сомнения, удивлялся нашему появлению.

Пчельник этого горца состоял из пятнадцати или двадцати ульев, расположенных совершенно по-горски. Впереди сделана каменная стенка, аршина четыре вышиною, в которой проделаны в три ряда, как будто бойницы, лазеи для пчел. Сзади этой стенки поделаны в три ряда полки, на которых поставлены пчелы, очками к каменным отверстиям стенки, в небольших плетеных из прутьев ульях, обмазанных глиною, вышиною [27] вершков восемь, внизу в диаметре четверти три, а вверх не более двух. Это первая встретившаяся мне горская пасека. Впрочем, не помню, чтобы я видел потом где-либо другую, и мне кажется, что пчеловодство в этой части гор самое незначительное, по причине дикости и бесплодия страны, тогда как в других странах Кавказа, особенно в лесистых, мед составляет даже предмет торговли. Теперь, когда я переписываю эти записки, я очень жалею, что не обращал внимание, во время пребывания моего на Кавказе, на разные хозяйственные занятия его жителей, а в том числе и на пчеловодство, из которого, быть может, можно было бы извлечь что-нибудь полезное для настоящих моих занятий. Но можно ли мне было думать в то время, что впоследствии я сделаюсь мирным земледельцем и таким страстным пчеловодом...

В этот день, по трудности дорог и беспрестанной ломке повозок, мы не дошли до Хаджалмаков и ночевали в ущелье. Жители навезли к нам продавать саману, ячменю, яиц, кур, свежих яблок и прочего. За мешок саману, величиною с перину, мы платили по полтине серебром; четверть ячменю обходилась до пяти рублей серебром, — все же прочее недорого, а яблоки даже дешевы: десяток самых лучших — пять копеек медью. Это особенный род зимних яблок, темно-пунсового цвета, продолговатых, наподобие наших крымских яблок, которые по преимуществу разводятся в горских садах и сберегаются, как видите, очень долго. Здешние жители брали наши медные деньги, но тотчас же нам их променивали и за рубль серебра давали пять меди. Они также променивали и мелкое серебро и давали по шести двугривенных на рубль серебра...

Лезгины совершенно отличны физиономией от других кавказских народов, которая гораздо более имеет сходства с нашею северною, нежели с какою-либо из южных. Они все блондины, даже есть рыжие, с небольшими серыми или голубыми глазами и горбатыми носами, очень большого росту, но не так стройны, как черкесы или чеченцы. Есть даже толстые и с большими брюхами. Вид их мужественный, воинственный и чрезвычайно простодушный; но бритая их голова, лоб с глубокими морщинами, нависшие брови, подстриженная торчащая борода и атлетическое телосложение делают их в сражении ужасными. Одеваются они по персидски, шапки только не остроконечные, а цилиндрические, как наши малороссийские, да еще иные, постарее летами, носят прекурьёзные овчинные шубы, широкие, длинные, с длинным шерстью вверх [28] воротником, точь в точь как медведи; вместо рукавов висят бараньи хвосты, служащие им карманами.

Несмотря на летние жары, лезгин почти не расстается с этою шубою, в которой он с своею высокою шапкой кажется просто гигантом. Нам также очень понравилось сукно на их чухах. Оно делается из овечьей шерсти и как будто не тканое, а вязаное, наподобие трико, белое или синее и довольно тонкое, так что все офицеры его покупали и шили себе походные панталоны. Вообще, все жители одеваются довольно опрятно, лучше нежели другие дагестанцы, и это показывает, что они живут достаточно, по своим потребностям. Оружия они не имели с собой никакого, кроме кинжалов, из которых иные в аршин длины и как ладонь широкие, но весьма просто оправлены. В своих неприступных скалах, они менее подвержены нечаянным нападениям, нежели черкесы или чеченцы, и потому у них нет обыкновения, подобно им, носить всегда на себе все свое оружие, которое они, впрочем, в исправности сохраняют до случая.

Язык лезгинский, которым говорит вообще все народонаселение этой части гор, есть коренной их собственной язык, и произношение его самое странное и труднейшее из всех других кавказских языков. Когда лезгин говорит, то он и щелкает, и чирикает, и хлыпает, и как бы давится. Я пробовал выговаривать некоторые слова, раз пятьдесят заставлял повторять их себе и никак не мог выговорить как следует.
Лошадей здесь почти не увидите, а если и есть, то очень мало и самые мелкие, которых, по недостатку корма, держать очень трудно. Но место их занимают так называемые ишаки, или ослы, небольшие, с теленка ростом, но крепкие и неприхотливые. Один ишак может нести на себе до трех пудов по самой дурной дороге и крутым горам, без подков и на собственных харчах, не требуя за труды ни ячменю, ни сена. Это самое полезнейшее в горах животное, но зато и несноснейшее своим криком, что и подавало повод солдатам к беспрестанным насмешкам. Рогатого скота почти нет в горах, зато довольно овец и коз, которые очень смело отыскивают себе по скалам пищу.

Мая 14.

Поутру из нашей колонны отправилась так называемая саперная команда к первой колонне, которая находилась далеко [29] впереди нас и разрабатывала дорогу. В этой команде, впрочем, не было ни одного сапера, а все обыкновенные солдаты; но они имели весь саперный инструмент и сделали свое дело чудесно. Генерал обращал большое внимание на эту команду, поощрял солдат, шутил с ними, награждал, и никакие скалы не могли противиться их усилиям. Наконец двинулась и наша колонна. Дорога шла по правую сторону ручья, проделанная в косогоре правой стороны ущелья, то подымаясь, то спускаясь, и, несмотря на разработку, была очень трудна.

В одном месте, покамест обоз подымали на возвышенность, я остановился у ручья, сел под тень дикорастущего абрикосового дерева и пустил тощую мою лошадь щипать травку, кой-где растущую по берегу. Я предался моим обычным мечтам, переносился в прошедшее, припоминал мою покойную жизнь под домашним кровом, мои мирные занятия науками и искусствами, мои скромные тогдашние желания, надежды, мое стремление к полезной, но не тревожной жизни... и думал ли я тогда, что судьба пойдет наперекор всем моим предположениям и бросит меня на это трудное и опасное поприще, между этих диких скал и грозных пропастей?!

Крики фурлейтов, стук и треск повозок, шум суетящихся до того уже сделались для меня обыкновенными, что не могли исторгнуть меня из моей задумчивости; но вдруг суматоха сделалась более обыкновенной, и я оглянулся. В это время четыре дебелых буйвола тащили на гору тяжелую грузинскую арбу заполненную разными продуктами духанщика — одного из отрядных маркитантов. Несмотря на исполинские свои силы, буйволы остановились, пали на колени, и на них посыпались удары погонщиков-татар, которые метались во все стороны, дико кричали, погоняя животных; но все было тщетно. Между тем за этою арбою остановился и прочий обоз; тут солдаты уже хотели столкнуть арбу в сторону, в кручу, как я вмешался в дело и уговорил их лучше помочь втащить арбу на гору, нежели бросить ее даром и потерять столько драгоценного спирту. Магическое обещание духанщика вмиг подействовало, и арба мгновенно взлетела на гору.

Версты за две до деревни начинается самая живописная дорога. Ущелье несколько расширяется, и по обеим сторонам его, от подошвы почти до самой вершины, восходят террасами чудные сады. Виноградные лозы густыми шпалерами огораживают небольшие площадки, на которых растут персиковые, абрикосовые [30] деревья, яблоки, груши, сливы и орехи — это огромные орехи, которые, кажется, с трудом держатся на этом искусственном подножии. По террасам в разных местах журчит вода, которая, падая каскадами с одной на другую, придает, этим садам почти волшебную прелесть. И в каком же это месте? Взгляните вокруг! везде скалы, утесы, дичь, глина, камни, нет даже земли. Природа здесь не производит сама ни одной былинки, а человек, как назло ей, создал такую чудную растительность, какую трудно иметь и в самых плодороднейших местах. Но чего стоила такая работа! Вообразите себе довольно крутой скат горы, то есть сторону ущелья.

У подошвы ее закладывается толстая каменная стена, иногда более сажени вышиною, и пространство между стеною и горою насыпается землею, и таким образом составляется первая терраса. Повыше ее закладывается другая такая же стена; опять пространство между ею и горою насыпается землею и таким образом далее, покамест скат горы не подымется утесом и, следовательно, не позволит далее идти террасам. Смотря по местности, таких террас бывает до полсотни, и некоторые из них не шире сажени. Вообразите себе, что иногда на все эти террасы нужно было на спинах ишаков наносить плодородной земли, которую не всегда можете отыскать близко, и тогда посудите, какого все это стоило труда и, следовательно, как должен быть трудолюбив этот народ. Мы удивляемся голландцам, которые из болота сделали обитаемую страну. Но там образованность, науки, искусства, коммерция, правительство. А загляните в эти горы, где не знают ни читать, ни писать, где нет почти правительства, где нет железа и на лопатку, и вы действительно изумитесь, увидев среди этих диких и бесплодных гор прекрасные деревни, плодоноснейшие и огромнейшие сады и плодороднейшие поля!

Но вот мы вступили в Хаджалмаки. Красивее этой огромной акушинской деревни я еще не видел. Она стоит на левой стороне ущелья, на высоком бугре, и чистые и белые ее сакли живописно выставляются из-за густой зелени садов, с трех сторон ее окружающих. Местоположение разделило эту деревню на части, из которых иные, имея не более пяти домов, тесно соединенных между собой и с возвышающимися четвероугольными башнями, очень бы годились для какой-нибудь сцены из рыцарских романов. При проходе нашем через деревню, мужчины группами сидели на площадках около домов и спокойно на нас смотрели. Иные были одеты в описанные уже мной шубы, другие в чухах, а большая часть просто в синих или зеленых рубашках, [31] совершенно русского покроя, надетых поверх шальвар и подвязанных поясом. Все они были без оружия, дебелые, рослые, мускулистые, а иные из них толстые как наши мясники.

С одним из моих товарищей, который хорошо знал по татарски, мы зашли в саклю. Хозяин средних лет, с самою приветливою физиономией, подал нам огня на трубки и просил садиться. Сакля его была устроена как и вообще все сакли на Кавказе. Это была длинная четырехугольная комната, довольно высокая, с одною дверью на галерею и двумя окнами. Посередине находился резной столб, поддерживающий продольную балку потолка, сделанного не из камыша, как в других местах, а из плетня, хорошо смазанного глиною. В пол-стены, противоположной окнам, приделана широкая полка, от которой, вниз до полу, спускается большой прекрасный ковер собственного изделия, а наверх положены подушки, одеяла, платье и прочее, в совершенном порядке. В разных местах сакли поделаны в стенах четырехугольные ниши, заставленные модною полуженою посудою, то есть разной величины и вида очень искусно сделанными кувшинами, тазами, блюдами и проч.; и между ними несколько наших бутылок и штофов пользуются большим уважением.

Но какова честь нашим тарелкам! их не жгут, подобно нам, горячими кушаньями, а с осторожностью прокалывают в них дырочки и на шнурочках, как картинки, развешивают их по стенам на деревянных гвоздях, где также часто красуются самые курьезные персидские маленькие зеркала, с раскрашенными рамами, куда, взглянувши, непременно увидишь кошку или собаку. Чистота и опрятность в этих саклях удивительны и составляют разительный контраст с самими хозяевами. Пол всегда застлан или циновкою, превосходно из травы сделанною, или ковром, несколько хуже того, который висит на стене. Мы уселись на ковре, возле камина, почти неприметно вделанного в стене, в котором труба прямо выходит на крышу и никогда не закрывается; немного спустя нам подали на тонком деревянном круглом блюде, очень хорошей работы, два кукурузных чурека, кусочек пиндиру, или овечьего сыру, и кусок вяленой баранины. Сделав честь этому не роскошному, но приятному угощению от чуждого нам и дикого горца, мы завели с ним разговор.

— Проходили ли здесь когда-либо прежде русские?
— Нет! это еще в первый раз.
— А видел ли ты их прежде где-нибудь? [82]
— Я бывал на заработках в Дербенте и Кубе и там много видел.
— А где лучше? здесь или в Дербенте?
— Дома лучше. Здесь нас никто не трогает, а там мы чужие, и всяко бывает. А далеко ли вы живете?
— О! мы живем далеко отсюда: во сто раз будет, как отсюда до Дербента.
. . . . . .
— А зачем у вас столько арб с поклажею? верно вы совсем переселяетесь.
— Это запас на всякий случай, — сказал я, — быть может, и долго пробудем. А что слышно у вас про Шамиля ?
— Говорят, что он теперь находится в Телитле у своего дяди Ахверды-Магома, с самыми лучшими своими мюридами, кроме Али-бека, который где-то в другом месте собирает войско.
— А крепок ли Телитль?

— О, очень крепок! Когда-то еще покойный аварский хан хотел взять его и окружил многочисленным войском. Много раз бросались на штурм, да ничего не сделали. У него было одно старое ружье (так обыкновенно азиатцы называют пушку), много перепортил он медных кувшинов и сделал из них шесть больших пуль (ядер). Все выстрелил, одно даже попало в аул, да все ничего не сделал. О! Телитль очень крепок!..
Я смеялся над этой блокадой и хотел еще продолжать расспросы, но дали знать, что уже пора в поход, и мы простились с хозяином. По выходе из сакли, я увидел, на галерее несколько женщин, и, спросясь у хозяина, можно ли с ними говорить, подошел к ним. Они были уже немолоды, что-то шили; обе очень чисто одеты, гораздо лучше, нежели как одеваются татарки. На головах имели они красиво вышитые золотом и серебром повязки, наподобие наших малороссийских очипков, а сверх цветной синей рубашки какие-то странные такого же цвета мантильи: спереди до пояса в роде круглого воротника, который сзади спускается треугольником до самых пяток. В ушах они имели большие круглые серебряные серьги, на пальцах по нескольку таких же колец и на правой руке цепочкою скованные серебряные браслеты.

Просто щеголиха! но жаль, что старые, и потому кроме «саламалейкюм» я ничего не сказал им. Но, на мое счастье, из-за полурастворенной двери выглянуло очень миленькое молоденькое личико, на которое я, впрочем, [33] более одного взгляда не успел бросить; но и этого было довольно, чтобы заметить большие карие глаза, тоненький носик, розовенькие губки и полные щечки. О! это верно одна из хаджалмакинских красавиц; как жаль, что мы здесь не остановились, чтобы сколько-нибудь более узнать о так интересных для нас горянках. Но вообще лезгинские женщины всего Дагестана более миловидны, нежели красивы. Они не имеют высокого роста, стройной талии, черных больших глаз и полных форм так называемых нами черкешенок, то есть женщин закубанских народов. Но зато они грациозны в высочайшей степени. Небольшого роста, кругленькие, живые, с быстрыми глазками и необыкновенною свежестью лица — просто восхищение! и особливо когда все эти прелести оденет бывало русская рука в шелковый горский же костюм!..

За деревнею начинается довольно крутой спуск, и версты на четыре простираются сады, понижаясь террасами до самого Койсу, называемого Акушинским. На противоположной стороне этой реки берег опять возвышается, где несколько ручьев, прорезывая его и низвергаясь в Койсу, образуют отлогие ущелья, возделанные полями и садами. По ту сторону природа казалась несколько живее, возвышенности несколько расступились, и между ними и по отлогостям зеленая травка веселила глаза, уже давно ее невидавшие. Пока я спускался с горы между садов, шум реки делался все более и более и наконец до того усилился, что я, предположив что-нибудь особенное, поспешил вниз. И действительно, я увидел одно из так называемых чудес природы — Хаджалмаканский водопад. Большая страшная река Койсу, как Терек в Дарьяле, несется среди грозного ущелья, и на четверть версты падение ее делается так круто, что взбитые пеной волны не льются, а прыгают одну через другую, отделяясь от поверхности воды и несясь в воздухе, как бы испуганное стадо баранов, стремглав бегущее с горы; и вдруг эти клубящиеся и яростные волны останавливаются, вздымаются, кружатся и несколькими потоками, со всех сторон падают в каменный, сажени четыре в диаметре и глубиною бассейн, — и можете вообразить, что делает такая страшная сила в таком тесном пространстве! Вода кипит и клокочет как в котле, крупные брызги лучами мечутся в разные стороны и разбиваются в пары, шум оглушает уши, и скалы дрожат под ногами. Но вот вода вырывается из этого минутного заключения, многими узкими водопадами низвергается еще сажени на четыре ниже и исчезает! Только слышны под ногами страшные [34] стоны этого доселе необузданного исполина, встретившего теперь крепкую и непреодолимою преграду своему бурному стремлению, да сквозь трещину не шире аршина можно видеть в глубине саженей на восемь его страшные усилия вырваться из этого непривычного плена. Таким образом, саженей на сорок вся река проходит глубоко под землею или скалою и потом опять вырывается на свободу и несется по ущелью. Верст пять ниже, она соединяется с другой такой же рекой, Кара-Койсу, и говорят, что там есть водопад гораздо больше и страшнее Хаджалмакинского; но походному наблюдателю нет возможности отлучиться в сторону.

Мы переехали эту большую реку по самому маленькому мостику из нескольких бревен, положенных через трещину. На другой стороне находится небольшая деревушка, от которой начался крутой подъем, и уже очень поздно мы выбрались на вершину его и остановились ночевать на небольшой площадке. Здесь уже началось Судахаринское общество, подобное Акушинскому, но гораздо его менее.

Мая 15.

С ночлега дорога пошла самая дурная; то подвигалась довольно круто, то спускалась почти перпендикулярно, а ежели и попадалась ровная, то смежные поля так ее стесняли, что нужно было разбирать окружающие их каменные стены. И каких трудов стоило, подымать и спускать по этой дороге артиллерию и наши артельные повозки! В ином месте она шла по самой закраине обрывов, и чтобы не допустить повозку опрокинуться в пропасть, несколько человек ухватывались за веревки и таким образом поддерживали ее. Но малейшая неосторожность — и повозка обрывалась и увлекала с собою лошадей и людей. Уже несколько было таких случаев, и кроме лошадей погибло три человека фурлейтов. От этих затруднений, почти на каждом шагу встречающихся, обоз беспрестанно ломался, останавливался и растянулся по дороге на большое пространство. Я, как имеющий лошадь, был посылаем беспрестанно для узнания о причине остановки обоза...

Мы еще были в такой стороне, где жители считали нас за временных гостей. Дорогою мне встречалось человек по десяти лезгин. Они были вооружены кинжалами, длинными пистолетами, [35] а некоторые ружьями и шашками, но никого не трогали и преспокойно погоняли своих ишаков.

Перевалясь через гору, я был восхищен чудесною картиною природы и искусства человеческого. Посреди широкого расступа гор, возвышается, до половины их, совершенно голый, огромный каменный бугор, который как бы нарочно сверху донизу расколот пополам узкою и извилистою трещиною, из которой внизу струятся чистый ручеек, и наверху над самой закраиной, по обеим ее сторонам, возвышаются как бы перпендикулярные скалы — сакли небольшой деревушки Копали. Густые, зеленые сады, ее окружающие, составляют прекрасный контраст с этою голою выдавшеюся из них глыбою, и это место показалось мне самым картинным из всех доселе виденных. Когда мы вошли в эту трещину, которая сходится над головою, нас обдала приятная прохлада; в одной стороне была пещера, и, пройдя этими воротами саженей пятьдесят, мы опять увидали равнину, покрытую садами. Возле деревни мы остановились ожидать обоза. Нас оступили любопытные жители, одетые также, как и акушинцы. Я хотел было вступить с ними в разговор; но они ни слова не понимали по татарски, а лезгинского переводчика не было. Я забыл сказать, что здешние и акушинские лезгины ни слова не знают по татарски, исключая немногих, тогда как этот язык есть почти общий на Кавказе, — и от этого выходили иногда смешные сцены между лезгинами и солдатами. Однажды солдат покупал у лезгина чуреки. Воображая, что с своим яман и якши он может пройти весь Кавказ, солдат начал говорить по татарски и с лезгином; но тот, не понимая его, чирикал ему по своему, чего солдат не мог принять даже за какой-либо язык. — «Глянь, глянь, сказал солдат своим товарищам. — Вот так диво! Татарин не знает по татарски!» — Но это было еще в начале похода, а теперь сметливые солдаты начали уже говорить и по лезгински. Почти все жители Копали курили табак из маленьких глиняных или медных трубок, довольно искусно сделанных. У одного из них за полтину серебром я купил очень миленькую небольшую трубочку, сделанную из какого-то желтого камня, оправленную серебром и очень искусно оплетенную тоненькою серебряною проволокою; эту трубочку я потом переслал домой, где все видевшие ее не хотели верить, чтоб она была азиатской работы. Нам очень приятно было видеть здешних жителей курящими трубки: это означало, что они и знать не хотели мюридского ученья, которое строго запрещает курить табак. [36]

От деревни версты на четыре идет ровная дорога, и зной дневной исчезал в густой тени вековых садов. Плодовитые абрикосы, раскидистые яблони и столетние орехи манили меня под кров свой, я уже хотел было отдохнуть под одним из них, как вдруг увидел — что бы вы думали? — милую свою землячку, березу!.. С тех пор, как я на Кавказе, я еще в первый раз увидел это дерево... и мог ли я не предпочесть его всем прочим? Я лег в тени его, вспомнил свои родные рощи, и слеза упала на нумер моей медной пуговицы.
Пройдя далее, в самих садах находится небольшая деревушка Оскальды, которой жители продавали нам яблоки и грецкие орехи; и по выходе из садов, вправо, по горе, виднеются уединенные сакли и возле одной из них тоненькая как столб высокая башенка, вероятно минарет мечети. Там и сям растут одинокие ранцы и абрикосовые деревья.

Часть вторая.

Лагерь на реке Кара-койсу, мая 19. — Салтинская трещина. — Лагерь близ Аварского койсу, 13 мая. — Столетняя пара. — Трудности похода. — Деревня Готцатль, мая 26. — Картины природы. — Облака. — Я поймал лисицу. — Лагерь близ Хунзаха. — Местность. - Дворец аварских ханов. — Мы располагаемся лагерем. — Аварцы и прием, который они нам сделали. — Тити, дочь ханского кузнеца. — Мы устраиваем цитадель. — 8 июня. Лагерь близ деревни Бетлитль. — 17 июня. Лагерь над Андийским койсу, против деревни Чиркат. — Деревня Ашальта. — Вторжение в деревню. — Битва в саклях. — Взятие Ашальты. — Смерть подполковника Шнитникова. — Участь кавказских дам. — Рассказы после битвы. — Потеря наша и неприятельская. — Устройство деревянных горских мостов. — Деревня Гимри. — Первая пуля. — Осада Ахульго и другие военные действия.

Лагерь на реке Кара-койсу. Мая 19.

Шестнадцатое мая мы простояли на одном месте, на самом высшем пункте дороги от реки Акушинского койсу до Кара-койсу. Оттуда уже начинался опять трудный спуск к этой последней речке, который требовал большой обработки. Лагерь наш был расположен, на небольшой равнине между вершинами двух гор, из которых, правая возвышалась совершенно отвесно гладкою гранитною стеною. На вершине ее был поставлен наш пикет, и из любопытства я вскарабкался туда по трещинам и впадинам. Открылся вид очаровательный! Кругом на далекое [38] пространство виднеются вершины гор, то в виде конуса, то в виде острого гребня, и между ними или зеленеются населенные долины, или чернеются дикие ущелья. Заходящее солнце, то ярко освещая какую-либо долину, то бросая черную тень в ущелье, то преломляясь в разнообразных формах как свет белеющихся облаков, придавало чудный колорит этой картине. А облака!.. вот они как волны морские хлынули в широкую пропасть и бушуют там, то вздымаясь волнами, то разверзаясь бездною, то ударяясь о гранитные берега высоких скал, как острова из них возвышающихся. А там они широкою пеленою обвили конусообразную вершину, и, обагренные солнечными лучами, горят и дымятся и превращают спокойную ее поверхность в огнедышащий кратер. Долго я любовался этим истинно великолепным зрелищем и очень жалел, что не было никого со мной, кто мог бы мне поименовать все видимые верхушки гор, долин и деревень: тут, мне кажется, можно было просмотреть географию половины Кавказа. Нарвав каких-то неизвестных мне душистых белых цветов и чебру, который там составляет почти единственную траву, я спустился в лагерь.

Дневка прошла в больших хлопотах о починках и переделках то обоза, то вьюков. Лошади наши были пущены на плохой подножный корм, и многие из них, взобравшись на крутизны, обрывались и убивались. Жители привезли на ишаках своих продавать нам ячмень, чуреки, сено, дрова и прочее. Но все это было еще дороже прежнего. Четверик ячменю обходился почти в три рубля ассигнациями, вязанка сена в полпуда — два двугривенных, и столько ж такая же вязанка дров. Офицеры боялись, что за дороговизною им придется бросить лошадей; а солдатские артели еще более страдали. Здешние таулинцы тоже не любили наших медных денег и меняли их нам на серебро очень выгодно. До сих пор отряд наш не был еще тревожим никакою неприятельскою партиею; но иногда попадались два-три туземца, может быть, посланные от Шамиля лазутчики, которые стреляли по отсталым; и во время дневки поймали двух лезгин, которые хотели взять или убить одного солдата. Уже схватили восемь человек таких разбойников во время всего похода. Но этих редких случаев, очень обыкновенных, нельзя было приписывать целому народу, который был к нам очень миролюбив.

На другой день начали мы спускаться к Кара-койсу, который был от нас верстах в пяти, в широкое ущелье. Левая сторона его была отлога и поросла травою, а правая утеснена и в трещинах ее и наверху виднелись какие-то тощие деревья. Спуск [39] был самый крутой и дорога почти вся проделана нами. В ином месте она прорезана была в косогоре, в другом — почти отвесно спускалась в овраг, откуда зигзагами вилась в гору и опять спускалась. Лошади и люди страшно мучились от неимоверных усилий при подъемах и спусках обоза, и прежние сцены суматохи, ломки, крика, падений и ушибов повторялись.

Насилу к вечеру спустились мы к Кара-койсу, где, на небольшой каменистой площадке, был уже расположен лагерь нашей первой колонны. Река в этом месте не очень широка, но, как обыкновенно, быстра; глубина также незначительна, даже есть брод не глубже аршина. Название Кара-койсу, что значит Черный койсу, вероятно, получила эта река от своей мутной воды, совсем отличной от прозрачных вод других рек. Она гораздо менее Акушинского койсу. На берегу ее, между множеством разной величины и цвета камешков, находили много небольших кусков кобальта с медными зернами, которые солдаты считали за золотую руду, предполагая, что в таких горах непременно должно быть золото. Не знаю, были ли предприятия отыскивать в Кавказских горах золотые или серебряные рудники; но мне никогда не случалось даже и слышать о них. Помню только однажды рассказывал мне генерал Клюге-фон-Клюгенау, что он собирал об этом сведения, и что один тавлинец привез ему переметную сумку какого-то песку, в котором будто бы находились частицы золота; этот песок генерал и отправил в Тифлис на рассмотрение, но, вероятно, в нем не нашли ни зерна золота; дело это не имело никаких последствий.

У Кара-койсу оканчивается Судахаринское общество. По ту сторону начинается уже Андалайское общество, простирающееся до Аварского койсу, за которым начинается прежняя Авария.
На другой день, который мы должны были простоять как для отдыха, так и потому, что еще не была готова впереди дорога, я пошел ближе рассмотреть чудеснейшую картину природы, находившуюся пред нашими глазами: это алтинская трещина, из которой вырывался Кара-койсу. Две горы почти до половины своей высоты соединяются между собою гранитным голым перешейком, перпендикулярною стеною замыкающим небольшую площадку, на которой мы стояли лагерем. Этот перешеек с верху до низу, саженей на сто, расколот узкою, неправильною трещиною — единственным проходом Койсу. У основания трещины устроен узенький пешеходный мостик, из нескольких бревен, через реку, не более сажени шириною в том месте, и к нему ведет узкая, в самой скале проделанная тропинка. Я долго стоял [40] на мостике и рассматривал безобразную и мрачную внутренность этой трещины, которая сверху закрывалась нависшими камнями, а в глубь терялась в изгибах. Мутные воды Койсу жестоко терзались в этом тесном для них проходе и быстро стремились из этих адских ворот на простор, на свободу. Невдалеке от мостика находится небольшая усадьба, каменная сакля, огороженная, стеною с надворотною башенкой, вероятно, устроенной для защиты этого прохода; а возле небольшой садик с абрикосами и тополями. Этот маленький замок на крутом берегу реки, у подошвы перпендикулярной скалы, возле мрачной трещины, извергающей шумные волны, через которые перекинут фантастический мостик, эта зелень с своими тополями и абрикосами на черном фоне окружающих скал так и просится на бумагу, и я жестоко сожалел, что не владел драгоценным искусством живописи, которым бы мог гораздо явственнее изобразить эти дивные виды, нежели моим слабым описанием. Да! я об этом жалел уже не в первом этом месте! Много встречал я таких видов, которые очаровали бы зрение в картине, но утомят воображение в описании. Я хотел было обратиться с просьбою к кому-либо другому; но, к сожалению, между моими приятелями не было ни одного, который бы умел рисовать... Как вспомнил я французов или англичан, которые в какую бы сторону ни проникли, тотчас ее опишут, срисуют, распубликуют и прославят свои подвиги, иногда самые ничтожные, то не мог удержаться от досады, что с такими неимоверными усилиями открываемые нами места, так интересные для нас и целой Европы, не умел описать в подробности. И вот от какого чувства родились эти недостаточные мои записки, которые если когда-нибудь будут изданы, то пусть лучше обнаружат мое невежество и малую ученость, да хотя сколько-нибудь сделают известными и некоторые частности наших подвигов, и те дивные картины природы, которые прежде нас никто не видал из русских, и на которые взглянуть нам стоило такого суворовского похода.

Налюбовавшись с моста на Салтинскую трещину, я вздумал посмотреть, что там такое за этою каменною стеною, и как на одной из вершин находился наш наблюдательный пикет, то я решился, во что бы то ни стало, взобраться наверх. Это мне стоило больших и самых отважных усилий. В ином месте я принужден был карабкаться по совершенно голому и скользкому камню, хватаясь руками за кустики травы, растущей между камнями, и хотя погибель моя была бы неизбежна, если б оборвалась эта неверная опора, но любопытство преодолевало опасность, и я был [41] уверен в приобретенном мной навыке взбираться на самые трудные всходы. Я достиг вершины и был вполне вознагражден за мой риск! Я стал над самым краем трещины, и когда заглянул вниз, мне казалось, что я вижу бездну, через которую демоны выходят из своего подземного царства на нашу землю. Реки в глубине не было видно; но рев ее глухо повторялся трепещущими скалами и жалобно раздавался в бездне. Трещина эта, длиною не более шестидесяти сажень, в середине несколько расширяется, но в противоположном конце опять суживается, и бока ее, сходясь вверху между собой, закрывают горизонт и образуют как бы небольшое готическое окно, через которое, как через отверстие панорамы, раскрылась передо мной восхитительная, именно как будто нарисованная картина. Вдали виднелась небольшая углубленная, ярко зеленеющая долина, полукружно обставленная разнообразными горами. Из середины долины восходят почти правильным амфитеатром широкие, покрытые зеленеющими хлебами террасы, в ином месте обсаженные деревьями, в другом открытые, отчего они кажутся издали как бы разбросанными аллеями. Четыре миниатюрные деревушки: Ахачалар, Салдалар, Худалар и Гаддуклар, как называли мне их впоследствии, ярко белелись между темною зеленью садов и придавали еще более прелести этой возделанной долине. По другую сторону трещины несколько человек лезгин по ребрам крутого ската проделывали тропинку, вероятно, для соединения с видимою мной долиною, и рвали порохом камни, которые не позволяли обойти себя, что меня необыкновенно удивило: я знал, как дорог в горах порох. С горы спускался я уже не с таким нетерпением, как всходил на нее, и потому избрал хоть дальнейшую, но удобнейшую покатость.

Возвратясь в лагерь, я нашел целый базар. Жители понавезли обыкновенных своих произведений и продавали так же дорого, как прежде. Лезгины вообще веселого характера, любят говорить, смеяться, петь, плясать, и я при удобном случае всегда любил пошутить с ними. Когда я вошел в толпу покупателей, мне очень понравилась улыбающаяся и беззаботная физиономия одного лезгина, который сидел, как на пуховике, на своем огромном мешке с саманом и продавал свежие красные яблоки. Подозвав солдата, несколько знавшего по-тавлински, я с одним из товарищей подошел к нему, сел рядом с ним на мешке и сказал, что мы его кунаки, и пришли к нему в гости, изъявляя ему пантомимами самые дружеские приветствия. Он тотчас понял шутку, вскочил с места, начал нам кланяться, выражал радость [42] свидания с такими друзьями и начал угощать нас яблоками с самою радушною миною. Мы съели с десяток яблок и, пошутив с ним, стали прощаться с большими церемониями: жали ему руки и просили о продолжении знакомства, на что и он отвечал самыми приветливыми гримасами и словами. Я ждал, однакож, не потребует ли он денег за яблоки; но ничего не бывало, и мы расстались с ним совершенными кунаками. Через несколько времени, я опять пришел к нему и насилу мог упросить его взять от меня гривенник, не за яблоки, а так — в подарок.

Мая 19-го мы целый день переправлялись вброд через Кара-койсу и подымались на противоположный крутой берег, где опять повторились с обозом все прежние затруднения. Каждая пушка запряжена была десятью лошадьми; но подъем был так крут, что к каждому орудию прибавляли еще по двадцати солдат, которые тащили орудия за веревки. Чтобы уменьшить обоз, генерал велел изрубить огромные лазаретные фургоны. На ночлег остановились довольно высоко на другом берегу Койсу, а оттуда я еще раз увидел ту долину, которую рассматривал сквозь окно трещины. Глаз обнимал далекое пространство, и я заметил, что цепи гор или ряды их вершин идут в одном направлении — с востока на запад. В некоторых местах на них виднелись сосны, только здесь в недрах гор растущие, а нигде более на всем Кавказе.

Лагерь близ Аварского койсу. Мая 23.

На другой день мы двинулись далее. Вначале дорога шла по руслу ручья, по ущелью которого раскинуты в разных местах живописные сакли, с полями и деревьями, и в одном месте, с правой стороны, с значительной высоты низвергался небольшой водопад чистейшей воды. Потом начался опять подъем, и самый худший из всех пройденных нами. Нужно было подниматься версты три в гору по каменистой и крутой дороге, и едва к вечеру добрались мы до небольшой деревушки Мурада, красиво разбросанной по холмам. Я подошел к сакле муллы и, купивши у него молока и чуреков, с большим аппетитом утолял свой голод; так как он несколько говорил по-татарски, то я узнал от него, что у них Кара-койсу называется Орду малый, а Аварский койсу — Орду большой. Эта деревушка достопримечательна тем, что, имея дворов пятнадцать, она населена была одним семейством, которого родоначальники были еще живы; и я пошел посмотреть их. [43]

Старик, которому, как говорили, было сто-двадцать-пять лет, и старуха — ста-семнадцати, сидели на галерее, завернувшись в шубы, и грелись на солнце. Я был поражен такою необыкновенною дряхлостью. Старик уже почти ничего не видел и едва слышал; лицо худое, зеленое, избражденное глубокими морщинами; вместо глаз видно было только два красных пятна, и небольшая борода висела не седыми, а зеленоватыми клочками. Стан, некогда высокий, теперь согбен был дугою, и старик едва мог сидеть, прислонясь к стене. Но все же он был бодрее жены своей. Такой дряхлой и безобразной старухи я еще никогда не видывал, хотя кавказские женщины, так красивые в молодости, делаются самыми безобразными в старости. Желто-зеленая кожа лица ее висела бесчисленными и неправильными складками, подбородок отделился от верхней челюсти, седые космы волос в беспорядке падали из под головной тряпки, и вся она тряслась как будто в лихорадке. Вот истинно редкая чета! Но, признаюсь, я не желал бы дожить до такой старости. Возле них стояли два сына, седые как лунь, прислонясь к стене и опершись на свои палки; далее было несколько женщин и детей, вероятно, правнуков и праправнуков. Всего у стариков было четыре сына и шесть дочерей, от которых размножилось душ до ста народонаселения этой деревни.

Вечер был очаровательный. Все время погода нам благоприятствовала; а будь дожди, мы бы еще более мучились с обозом. В горах вечера и утра самые приятнейшие, какие где-либо можно встретить, и как солнце не скоро показывается из-за гор, а скрывается за них очень скоро, то они бывают продолжительны и прохладны.
От деревни Мурада все еще продолжался подъем. Лошади наши совершенно выбились из сил, и одни люди должны были везти обоз; целая рота едва тянула одну повозку и, втащив ее на возвышенность, возвращалась брать другую. Да не утомится мой читатель описанием трудов наших с обозом. Мне и самому наскучило повторять одно и то же; но мне хочется, чтобы усилия наши врезались в его памяти, как они врезались в нашем сердце, и чтобы он понял, что значит один только поход на Кавказе, сам по себе; не говоря уже о битвах и опасностях. Мы ночевали без палаток, потому что негде было разбить их.

На другой день, несмотря на хлопоты и заботы, я не мог налюбоваться прекрасным утром, которое как-то особенно меня поразило в этом месте. Еще солнце не показалось из-за гор, но уже лучи его давно отражались на макушках вершин и, медленно с них опускаясь, блестящею пеленою ложились по зелени [44] их отлогостей. Молочные облака, глыбами покоившиеся в долинах, пробужденные дыханием ветерка, как бы неохотно оставляли теплое свое ложе и, будто полусонные, еще долго качались на бархатных зеленых его покровах, и потом медленно начали подыматься, одеваться в золотые, волнистые свои пелены и улетали в разные стороны — искать самых вкусных поэтических завтраков, какие земля приготовила для них из тончайших паров своих вод и растений. Воздух, был свеж и легок, прекрасное голубое небо как будто сквозилось, и легкие жаворонки весело щебетали в его эфире. Все было так упоительно, так величественно, что невольно погружаешься в какое-то безотчетное созерцание, немое благоговение пред великим Творцом этой чудной картины!.. И каково было после этого взглянуть на наш шумный отряд, который нарушал эту заветную тишину! Каково было смотреть на эти исполинские усилия человека, на его изумительную борьбу посреди такого всеобщего покоя! Казалось, даже окрестная природа дивилась этому новому для нее зрелищу, даже скалы как будто с робостью повторяли незнакомое для них эхо и торопливо выглядывали одна из-за другой на это от вечности не виданное ими явление. А что сказать о человеке, о туземцах, никогда не оставлявших своей долины! Для них наша пушка или повозка казалась тем, чем колумбов корабль американцам, а такой грозный отряд, большою массою смело идущий там, где они едва поодиночке пробирались, действительно, наводил на них страх и изумление!

Поднявшись на гору, я еще раз полюбовался обширным окрестным видом. Между разнообразными вершинами гор, налево, показалась одна покрытая снегом, что означало направление в том месте главного Кавказского хребта. С горы опять начался трудный спуск до самого Койсу. Левая сторона ущелья, в которое мы спускались, местами поросла густым березовым и сосновым мелким лесом, а правая была утесиста. Мая 21 мы опять догнали нашу первую колонну и остановились от нее версты за две, на небольшой площадке, обставленной грозными скалами, и посреди которой протекал ручеек превосходной воды.

На другой день, взяв ружье, своего неразлучного спутника, пошел я к первой колонне. Тесное и нависшее ущелье, которого камни грозили падением, и в котором журчал ручей, привело меня к самому лагерю. Он был расположен на берегу Аварского койсу, на такой же почти, как и наш лагерь, небольшой площадке, только гораздо ее живописнее. Но первое мое внимание было обращено на поразивший меня искусственный и [45] единственный во всей этой стране каменный мост. Он построен из тесаного камня, сложенного на извести, на трех арках, из которых средняя больше прочих и имеет сажени две в поперечнике. Весь мост длиною саженей десять, шириною в сажень и по сторонам огорожен в аршин высокою стеною. У входа стоит каменная двухэтажная башня (где постоянно находится караул) с двумя толстыми деревянными воротами и бойницами. Мост этот называется Карадахским, по имени общества, которому принадлежит и которому он служит и соединением с Аварией и защитой от ее нападений. Устройство его обнаруживает сведения в архитектуре, изумительные для народа, уже несколько столетий запершегося в своей удаленной и уединенной долине.

Окрестный вид из глубины площадки, где находился лагерь, понравился мне своею новостью. В одном месте, скалы образуют род полукруглых, высоких, но узких ворот, которые служат единственным с этой стороны входом в обширную долину Карадахского общества; в другом, сквозь промежуток, углом расходящихся вершин, виднеется гора, огромнее всех других и совершенно отличного от прочих, странного вида. Она походит на какое-то огромное, старинное здание, в четыре или пять этажей, из которых верхний уже нижнего, а между каждым из них находится покатая крыша. Крыши эти составляют зеленые и совершенно правильные отлогости гор, а стены ее — отвесные обрывы. Солдаты назвали ее монастырем. Это гора Телитль... На другой стороне Койсу возвышается бесплодная гора с зеленеющею на скате ее деревнею. Там саперная команда наша проделывала дорогу в Хунзах, взрывая порохом целые скалы.

Взойдя на мост и опершись на его каменные перилы, я долго любовался рекою. Она также велика, как и Акушинский койсу, и течение ее в этом месте необыкновенно быстро. Она показывается из широкого, большого ущелья, и саженей за сто от моста русло ее понижается, — волны бегут, прыгают, рассыпаются и вдруг, стесненные нависшими гранитными берегами, кружатся, пенятся и с быстротою молнии пролетают сквозь арки моста. Я долго стоял над этою клокочащею пучиною, прислушивался к грозному ее шуму и к стуку вращаемых ею на дне камней, и взор мой терялся в изгибах ущелья, вверх реки восходящего и далеко, почти до самого главного хребта гор, обозначаемого отлогими возвышенностями.

К вечеру я возвратился в свой лагерь и занялся приготовлением себе ужина, который на этот раз был великолепный. Суп с горской бараниной и на шомполе жареный шашлык — да [46] это объеденье! Баранина здешняя не имеет ничего общего во вкусе с прочей кавказской бараниной, не говоря уже о нашей. Здешние бараны небольшого роста, менее даже наших, но вкусом превосходят самую лучшую дичь. Между тем пошел дождь, которого мы уже давно не видали, — и что за восхитительный дождь! Тихо, тепло, светло — и вдруг налетит облачко и рассыплется крупными ароматными каплями. Ночью, однакож, шел довольно сильный дождь, и оживленная природа явилась поутру с новыми своими красотами.

Мимо нашего лагеря проехала от генерала какая-то важная особа этого края — вероятно, старшина общества, но я не мог узнать какого. Он сидел на маленькой лошади и был одет совершенно по персидски, исключая цилиндрической шапки и больших до колен, красных сафьянных сапогов. Его окружало множество телохранителей тоже верхом, а впереди шло человек шесть пеших в шубах и чухах, с ружьями на плечах, и так скоро, что за ними конные ехали маленькой рысцой. Вообще, здешние горцы, принужденные все свои путешествия делать пешком, ходят необыкновенно скоро и неутомимо. В этот же день я видел, как два горца по острым и высоким скалам гонялись за козлом, — ручным или диким, рассмотреть нельзя было, — и какие отчаянные прыжки делали они с одного утеса на другой!

Деревня Готцатль. Мая 26.

Вечером 23 мая перешли мы через Карадахский мост на другую сторону реки и на берегу ее, немного поднявшись, ночевали. Так как перилы моста не позволяли пройти по нему нашим повозкам, то их разломали и из боязни, чтобы мост не обрушился — потому что над верхнею аркой он был не толще четверти аршина — на него намостили доски, бывшие у нас в запасе, и совершенно безопасно прошли по нему. Итак, наконец мы в Аварии — в той стране, которая до сих пор была покрыта для нас, как говорится, мраком неизвестности; но до сих пор она еще ничем не отличалась от окрестных мест. На месте ночлега в камнях находили скорпионов; но они никого не укусили.

На другой день мы поднялись в гору, и дорога шла параллельно Койсу, по его течению. С одной возвышенности я оглянулся назад и увидел ярко зеленеющую прелестную Карадахскую долину, уставленную правильными конусообразными, как изумруд зелеными вершинами, и еще раз, гораздо явственнее, [47] изумительную по своей форме и с значительнейшею перед другими горами высотою гору Телитль, которая бросается тотчас в глаза, когда войдешь в этот лабиринт гор и ущелий. К вечеру пошел дождь и погода сделалась очаровательною, только горам свойственною. Горы, ущелья, скалы, долины, освещаемые прежде знойным солнцем и казавшиеся почти однообразными, теперь как будто приняли совсем другие формы, как будто вдруг какой-нибудь великий художник положил краски и тени на эту картину, прежде только слегка обрисованную. Там вы видите одно ущелье, мрачное и глубокое, из которого как дым вырываются черные облака, — другое, напротив, сияет всеми отблесками раздробленных его скалами лучей. Там одна коническая вершина ярко зеленеется на мрачном фоне за нею стоящей тучи, — другая как чалмой обвивает облаками лысую свою голову. Солнце то затмится тучами, то прорвется где-нибудь сквозь их отверстие и пучок расходящихся лучей бросится в какую-нибудь долину и рассыплется брильянтами по орошенной дождем зелени, а облака, как тени привидений, явившиеся по вызову колдуна, бродят по скалам, скатываются в пропасти, кружатся около какой-нибудь острой вершины, то вдруг плотно сомкнутся и совершенно заслонят даль, то опять вытянутся длинной вереницей и образуют пред вами длинную галерею самых чудных видов. Одна из дождевых туч остановилась между двух гор, закрыв собою заходящее солнце, и вдруг явилась чудеснейшая радужная арка, перекинутая с одной вершины на другую. Эти картины природы до того были очаровательны, что даже солдаты, усталые и озабоченные, останавливались и смотрели на них с каким-то благоговением, и когда одна из радуг вдруг стала одним концом своим на камень, не далее десяти шагов от солдат, то они испугались и бежали, а после начали подходить к самой радуге и немало удивлялись, видя ее совсем не тем, чем они думали.

— Вот, братцы, говорят, что радуга тянет с земли воду на небо, ан вон на камне, где она стоит, нет ни капли. Да это, просто так туман блестит от солнца! Чудная сила Господня!
В этом месте дорога была хорошо обработана и шла по горе, направо скатывающейся к Койсу. По ту сторону реки между горами виднелось множество долин, на которых не было оставлено необработанным ни одного удобного клочка земли. Можно уже теперь сказать, что на всем пройденном и даже только виденном нами пространстве гор нет ни одной пустой, незаселенной долины, ни одной брошенной сажени земли, на которой можно что-нибудь посеять, и вообще народонаселение в горах чрезвычайное и [48] несоразмерное с количеством земли. Но горец очень неприхотлив в своей жизни и неимоверными трудами превращает голую скалу в плодоносное поле; за всем тем я уверен, что здесь придется на душу не более десяти саженей пахотной земли, и то раздробленной на мелкие полоски. На этот случай есть анекдот, который может быть и вымышлен, но он очень верно характеризует эту страну. У одного тавлинца было три поля. Вспахавши, он пришел засевать их пшеницею. Засеял одно, засеял другое, хотел засеять и третье, но никак его не сыщет. Уж он ходил, ходил, и вверх, и вниз, и по сторонам, но поля нет как нет, хотя он очень хорошо знал его место. День склонялся уже к вечеру, и суеверный лезгин, думая, что шайтан унес его поле, собирался идти домой, но едва снял с земля свою бурку — глядь: под буркою его третье поле! Можете вообразить какие огромные поля у горцев! Право, у нас иногда бывают больше диваны в комнатах.
Мы проходили деревню Малый Готцатль, место рождения Гамзата, преемника Кази-муллы. Она стоит на косогоре, скатывающемся к Койсу, и окружена большими виноградными и разных дерев садами. Эта деревня, как и Большой Готцатль, принимала Гамзата, участвовала в разорении Хунзаха и была за это, в 1834 году, наказана нашим отрядом, пришедшим сюда от Гергебиля совсем другою дорогою, — и потому мы не нашли здесь жителей, которые все бежали узнав о нашем приближении. Авангард наш еще более сделал опустошения, и потому деревня эта представляла кучу развалин, мрачных и однообразных. Дворы в ней так были между собой стеснены, что едва оставлено несколько узких проходов, и так застроены, что не узнаешь, где оканчивается один и начинается другой дом. Так как деревня расположена на крутом косогоре, то сакли стоят почти одна над другою, и войдя снизу в одну, вы увидите в середине ее, вверху, маленькую дверь, которая ведет в другую, вышестоящую саклю, а из этой еще выше, в третью. Таково внутреннее устройство почти всех горских аулов, и как дома прилеплены один к другому, то в случае нападения неприятеля жители проламывают стены и таким образом весь аул делается как бы одним домом, в котором бесчисленное множество саклей, темных переходов, закоулков; можете вообразить, чего стоит битва в таких аулах, когда жители не уйдут из них, а решатся драться до последней капли крови. В саклях нет ни куска железа. Один камень с глиной и скудное дерево. Отсюда версты две до Большого Готцатля дорога идет между садами все же параллельно Койсу, но [49] немного не доходя до деревни поворачивает налево под прямым углом, в широкое ущелье, в котором течет ручеек, впадающий далее в Койсу.

Большой Готцатль также весь в развалинах. Это одна из огромнейших деревень Аварии, которая, чувствуя свою силу и крепость местоположения, часто спорила с Хунзахом и делалась от аварских ханов независимою. Она стоит на одной из покатостей ущелья; с одной стороны висит над высоким обрывом, а с другой окружена огромными садами. В ней более пятисот домов, которые теперь были почти все в развалинах. Галки и голуби летали по стенам их. Иные из домов очень велики и архитектура приноровлена к местности, так что одна сторона дома, которая к горе, в один этаж, а другая в два и даже три этажа, с узкими высокими четвероугольными, а в иных и полукруглыми окнами. Самое большое строение мечеть. Она стоит внизу на углу деревни с четвероугольною башнею и полукруглою дверью, впрочем, в остальном совершенно схожа с другими саклями.
В садах нашли восемь мужчин и женщин, скрывавшихся там от нас.

Мая 26-го на рассвете генерал подъехал к нашей колонне и скомандовал марш. Солдаты налегке за ним последовали. Наш второй батальон Куринского полка двинулся вниз по ущелью к Койсу. Несколько семейств жителей Готцатля укрывались там на неприступных скалах и в пещерах, и мы хотели взять их. Но все наши усилия были тщетны. Безопасные в своих пещерах, до которых не было никакой возможности скоро добраться, они прехладнокровно по нас стреляли, троих солдат убили, двоих ранили, и мы, не желая напрасно терять людей и время оставили их в покое, захватив только несколько штук коров и коз. По окончании этой незначительной перестрелки, мы двинулись к Хунзаху, тревожимые только необыкновенно крупным дождем и громом.

Мая 27.

Верстах в восьми от Готцатля мы ночевали возле небольшой деревушки Гарикуля. Дорога, довольно сносная, шла по широкому ущелью, почти незаметно возвышаясь. Левая сторона ущелья кое-где зеленелась травкою и тощими березками, правая же совершенно бесплодна. Гарикуля находится на левой стороне ущелья, почти у самой его вершины. Ее серые, полуразрушенные сакли похоже [50] более на пещеры в скалах, и только узенькие полоски полей, изредка обсаженных деревьями, обнаруживали существование в них человека.

Дождь продолжался, сделавшись наконец несносным. Едва можно было усидеть под воздушной палаткой, и только непромокаемая солдатская шинель была надежным оплотом дрожавшему телу. Даже нельзя было сварить чаю, которого я так жаждал. Сидя в открытой палатке с товарищами и начиная уже сердиться на природу, мы увидали, высоко на скале, аварца, который с ружьем на плечах, с чрезвычайною легкостью спускался вниз и оглашал окрестность своею оригинальною песнью. Когда он сошел вниз, мы подозвали его к себе, поподчивали водкой и просили что-нибудь спеть нам, что он и исполнил нисколько не конфузясь. Песни его вовсе не были похожи на наши, европейские, и даже на татарские. Они не были импровизацией, как обыкновенно у азиатцев, а имели свой определенный мотив; почти все начинались с самого высокого тона, какой только могло взять горло певца, и оканчивались самым низким. Вид и ухватки этого аварца мне очень понравились. Он был в чухе с откидными рукавами, в узеньких штанах, вверх крючком загнутых башмаках и цилиндрической, надетой набекрень, черной бараньей шапке. Через плечо висел шитый сафьянный патронташ, с роговой пороховницей. В этом костюме, с богатым длинным ружьем в руках, он был очень ловок, то приплясывая под свою песню, то становясь в позицию и делая разные жесты. Мы просили его быть нашим кунаком и приходить к нам в Хунзахе, на что он ради водки изъявил свою всегдашнюю готовность.

Дождь шел всю ночь, и так было холодно, что я едва мог уснуть. Поутру выступили далее. Дорога шла все тем же ущельем (которого стороны или горы называются: правая — Муцла, а левая — Чинав), сначала ровно, но после начался очень трудный подъем на гору Муцла. Поднявшись до половины ее высоты, подошли мы к небольшой деревушке Кахт, об имени которой написанные мною буквы не дают, впрочем, никакого понятия: так странно она выговаривается то горлом, то нёбом и щеками. Деревня эта похожа снаружи на кубические груды серого камня, которых назначения с первого взгляду не узнаешь. Я из любопытства вошел в одну из саклей и был дружелюбно принят хозяином. Он ввел меня во второй этаж — в кунацкую, довольно большую и очень чистенькую комнату, устроенную как уже прежде описано мной. На полу лежали ковры и подушки, а мебель составляли небольшое простое зеркало и странного вида деревянный диван или кресло: широкое, [51] высокое, с высокою спинкою, все испещренное грубыми вырезами и окрашенное красною, будто суриком, краской. На этом кресле некогда величественно восседали аварские ханы, останавливаясь проездом в этой сакле. Хозяин рассказывал мне, что прежде он был гораздо богаче; но в 1834 году Гамзат с мюридами разорил их деревню и оттого он и все жители обеднели. Он очень радовался приходу русских в Аварию, которые должны были уничтожить угрожающего ей Шамиля, но жаловался на притеснения правителя своего Ахмет-хана.

За деревнею уже нет садов, как в других местах, а на версту простирается небольшая равнина, засеянная ячменем, который только что начинал всходить: так уже высоко было это место. Далее опять начинается крутой подъем на гору Чинав. Взобравшись на вершину, мы остановились ночевать. Дождь шел большой и холодный, и, покамест разбивали мокрые палатки, я лег на одну полу своей шинели, а другою плотно закутавшись, около часу выдерживал сильную атаку дождя, сопровождаемого громом и молнией. Я сильно был недоволен такою майскою аварскою погодой; но пуще всего надоедали мне облака, которые как раз под носом у меня проходили и осмеливались даже проникать до костей моих. От них несло таким холодом, каким только обдают нас стихи поэтов, которые летают туда за своими вдохновениями, и мне очень хотелось бы разочаровать наших юных мечтателей насчет воздушных стран, насчет жилища в облаках, куда они так рвутся мыслью и душою. Поверьте мне, мои друзья! мне, в серой шинели на облаках лежавшему и всем телом дрожавшему, — что в них не было ни вечного рая, ни вечных радуг, ни даже так упоительного эфира, а только холод, слякоть, сырость, гром, молнии. И только разве тогда с нами, и полагаю еще в первый раз, попало на эти поэтические облака несколько бочек настоящего эфирного спирту; но и тот так крепко был закупорен или так прилежно выпит, что, вероятно, ни одного его атома в них не осталось...

Не успели мы уснуть несколько часов, как заиграли генерал-марш. Хоть и дурно было спать, но жестоко не хотелось вставать и опять идти по дождю. Еще была полночь. Темно — хоть глаз выколи, а холодно — хоть зубы разбей. В одном месте солдаты развели большой огонь. Жгли какую-то сломавшуюся арбу; но гревшихся был такой большой и тесный кружок, что сразу нельзя было доступиться до огня. Я стал сзади и ожидал своей очереди, пока отогреются передние. Наконец я у огня, и этого блаженства нельзя было сравнить ни с чем! Я весь обсушился, выкурил [52] несколько трубок, и когда теплота пробежала по моим членам, мне так захотелось спать, что я не в состоянии был стоять, присел на землю и не заметил, как вздремнул самым сладким сном. Прекрасные сновидения явились ко мне взамен изнурительной действительности... Вдруг меня будят.
— Проснитесь, сударь! — говорил мне один из возле стоявших унтер-офицеров, — вы поймали лисицу.
Это значило, что у меня начала уже гореть шинель.

Между тем рассвело, дождь перестал, и мы двинулись вперед. Перед нами открылась обширная равнина. Это широкая вершина огромной горы, или, лучше сказать, массы гор, на которой находится Авария. Она зеленелась травою и полями; но в иных местах каменные лысины пробивались на этом вековом челе. Сонные облака, как огромные скирды хлопчатой бумаги, валялись по равнине и немало не тревожились при нашем появлении, даже были так высокомерны, что не посторонились с дороги. Солдат немало удивляло такое близкое соседство с теми облаками, которые всегда так высоко носились над их головами и казались недосягаемыми.

— Экое дело, — говорили они, — да так мы, пожалуй, еще и на небо заберемся.
— Да это, братцы, просто туман, да и только, а мы все бывало толкуем, что облака как студень.
И много было шуток над этим заветным достоянием поэтов, о котором они относятся всегда с таким восторгом. Вдали, на возвышенностях, белелся ночью выпавший снег.

Лагерь близ Хунзаха.

Наконец утром 29 мая дотащились мы до Хунзаха, через двадцать дней по выступлении из Темирхан-шуры, пройдя по меньшей мере полтораста верст, и с нашим огромным обозом свершив по ужасной местности в самых недрах Кавказских гор такое чудное путешествие! Действительно, поход в Аварию, по этой окольной дороге через Акушинское, Судахаринское и другие общества, был еще первым на Кавказе и, кажется, останется единственным в истории наших горских экспедиций. Он навсегда будет великим примером, что нет ничего невозможного для русских, и что там, где самый смелый туземец едва решался пройти с ишаком своим, русский солдат проехал своим троечным казенным фургоном. Этот исполинский подвиг, [53] без сомнения, вечно останется в памяти туземцев и передастся в рассказах их потомству, как чудо, как сказка. В истории наших славных военных подвигов, по своей трудности он, без сомнения, имеет право быть оставлен подле суворовского перехода через Альпы.

Едва мы пришли на место лагеря, как пошел опять дождь и подул холодный ветер, и я страшно промок, и прозяб. Я думал уже, что сюда никогда не проникают солнечные лучи, и с досады и усталости не хотел даже взглянуть на знаменитый и пред глазами нашими стоявший Хунзах и, закутавшись в шинель, лег спать...

Проснулся — и какая неожиданная перемена! проглянуло солнышко, озолотило всю окрестность, оживило душу, и я опять с восторгом начал любоваться природой. Но надобно удержать свои восторги, которые всегда мешают верности описания, и начать изображать предметы по порядку. Еще раз напомню, что мы теперь на плоской вершине той огромной и высокой массы земли, которая заключается между Аварским и Андийским койсу, почти кольцом ее охватывающими. Эта громадная возвышенность спускается к рекам большими неправильными обрывами, образующими горы и ущелья, а вершину ее, простирающуюся верст на пятьдесят квадратных, почти можно назвать плоскостью, на которой стоят, как на пьедестале, изредка новые горы. Это общее местоположение Аварии, и поэтому она находится гораздо выше всех других обществ, обитающих в долинах; оттого и климат в ней несравненно холоднее, нежели в других местах, и поэтому в ней нет и тех садов, какие окружают каждую деревню, лежащую в долине. Но из этого общего местоположения я особенно опишу местность Хунзаха, взявши за точку зрения свою палатку, из которой мне еще не хотелось выйти. Помните ли вы ту высокую гору Муцла, которая так грозно возвышалась по правую сторону дороги, когда мы шли от Готцатля к Хунзаху? Эта гора казалась теперь едва ли выше моей палатки и тянулась валом вправо по плоскости. Но передо мной довольно смело и высоко подымается другая гора — Гакаро, и, одним рукавом спускаясь к Муцла, образует с ней угол, напротив которого и налево от моей палатки глубокая пропасть составляет третью сторону этого треугольника. В этом-то треугольнике, над пропастью, в углу, под горою Гакаро, виднелся Хунзах с своими тусклыми саклями и башнями, тот Хунзах, о котором так восторженно мечтают все читатели «Амалат-бека», — тот Хунзах, о котором и мы слыхали так много чудесного... но об этом после — когда увидим его вблизи. [54]

Покамест я поведу вас в столицу Аварии, в ханский дворец, в чертоги прелестной Салтанеты, взгляните прежде в эту пропасть, над которою стоит моя палатка. Она достойна любопытства зрителя самого пресыщенного картинами природы. Это гранитный, перпендикулярный, как бы выдолбленный гигантскою рукою, продолговатый провал саженей в восемьдесят или во сто глубиною, который далее расходится и продолжается ущельем, и в который с разных сторон низвергаются два большие и сильные ручья. Первый из них, с левой стороны, пролетев сверху саженей десять, ударяется в скалу, дробится и потом уже летит ко дну; а второй ручей гораздо более первого, аршина четыре шириною, падает прямо на дно пропасти, одною широкою дугою, пролетев таким образом саженей до ста на воздухе. Эта кристальная полоса чем далее делается шире и внизу почти вся раздробляется пылью, которая оттуда влажными облаками подымается вверх и долетает опять до верху пропасти. Когда солнце заходит, то горизонтальные лучи его как раз ударяют в этот водопад, и тут являются уже не радуги, а радужные арки и целые чертоги. Дно пропасти плоско, и на нем, у самого водопада, стоят две или три сакли, с зеленеющим кругом небольшим садиком. Я смотрел водопад сверху; но каков вид, если посмотреть на него снизу, издали, так, чтобы подставить под него эти сакли и садик!.. Этот водопад — самый большой по высоте своей и объему воды, какой только есть в этой части гор, и я не думаю, чтобы и в других частях света было много ему подобных.

На другой день я пошел в Хунзах, который был версты две от лагеря. По каменному, небольшому мостику перешел ручей Голукхлы, тот самый, который падает в пропасть большим водопадом; далее простиралась плоскость, с засеянными полями; влево как привидение виднелась вдали гора Телитль, еще левей деревня Карадаг и некоторые знакомые уже горы, которые показывали, что Аварский койсу отсюда недалеко. Вхожу в Хунзах. Он расположен на неровной плоскости и стоит над самою пропастью, которая делает его с двух сторон совершенно неприступным. Он состоит из трех частей или куч строений, разделенных между собою небольшими полями и пустырями. Сакли одинаковой горской архитектуры и расположены как я уже описывал, почти все в два этажа, иные довольно большие, с четвероугольными или полукруглыми большими окнами, не на галерею, а на улицу, чего не было в саклях других деревень. В нескольких местах стоят, совершенно отдельно от домов, высокие, четвероугольные башни, с бойницами в три и четыре ряда, между [55] которыми (башнями) в случае опасности, накладывают высокие каменные стены, оцепляющие таким образом все три части Хунзаха, которые после опять разбираются, — а место занимается полем. Наконец, я подошел к ханскому замку, который находится в конце аула, на самой закраине пропасти. Кроме поэтической стороны, замок этот поразил меня своею особенностью от всех доселе виденных мной кавказских строений и своим большим сходством с нашими европейскими зданиями. Представьте себе большой четвероугольный двор, обнесенный с трех сторон высокою, толстою, на извести сложенною каменною стеною, которого четвертая сторона, идущая по краю пропасти, занята огромным строением: вот вам план замка. В него входят узкими, полукруглыми воротами, над которыми вделаны медные дощечки с какою-то арабскою надписью. Здание ханского дворца было уже полуразрушено, крыша во многих местах провалилась, и бывшая, как говорили, башня, с левой стороны, уже не существовала. Чтобы сколько-нибудь сохранить от забвения этот достопримечательный дворец, в котором жили некогда могущественные ханы Аварии, и которому уже назначена была переделка, я срисовал, как только мог, передний аул его, и с помощью этого рисунка мне легче будет описать дворец этот. Он будет длиною саженей пятнадцать и высотою четыре. Внутреннее его расположение тоже отлично от обыкновенного кавказского. Нижний этаж в передней части разделен на несколько комнат разной величины, которые все имеют выход в широкий коридор или сени, из под арок; а в верхнем этаже находятся четыре большие комнаты, которые, сверх обыкновения, соединяются между собою высокими дверями и имеют четвероугольные симметрически расположенные окна на двор; это, вероятно, были приемные комнаты. На второй этаж всходят по узкой каменной лестнице. Находящиеся направо полукруглые ворота, или проход под строением, ведут на небольшой двор, на который дом с этой стороны выходит своими галереями, и здесь он уже в три этажа: это, должно быть, женская половина. По узкой каменной лестнице, ведущей с этого двора на галереи, я смело взошел в эти некогда заветные покои и там увидел просто лабиринт комнат, которых расположение никак нельзя было понять: то маленькие конурки, то тесные коридоры, то большие и светлые комнаты. Одну комнату, которая, вероятно, была женской гостиной, я смерил: она имела шестнадцать аршин длины, восемь ширины и шесть высоты. Стены ее и пол, как и всех других комнат, смазаны гладко белою глиной, и потолок поддерживался посередине толстою продольною сосновою балкой, на которой лежало множество [56] поперечных тоненьких перекладин, а сверх них уже сделан потолок из гладких и узеньких сосновых дощечек. Продольную балку поддерживал посередине деревянный толстый столб с упорами вверху, хорошо отделанный и с вырезками. В стенах поделано множество впадин, а в середине стен или по углам небольшие камины. Всех комнат во дворце более тридцати, не считая конурок. Окна в них без стекол, с одними внутренними двустворчатыми ставнями, и нигде ни гвоздика железного. Этот дворец назначен был для помещения в нем нашего гарнизона, и потому суматоха была страшная. То поправляли обрушенные потолки, то втаскивали ящики с патронами, кули с мукою и сухарями. Крик, шум, говор, стук оружия раздавались в этих некогда безмолвных покоях и непривычные стены дрожали от потрясения. Долго ходил я по галереям и залам этого некогда славного дворца, и воображение мое невольно переносилось в прошедшее. «Так здесь-то — думал я — некогда грозные ханы, которым несли дань все соседние народы и самая Грузия, беспечно проводили свое бурные дни, — здесь-то некогда их прелестные жены и дочери робко ступали по шамахинским коврам, безмолвно ткали серебряные галуны, или вышивали шелковые чепраки и мечтали о каком-нибудь молодом госте, украдкою виденном. Здесь-то жила красавица Салтанета, душа души пылкого Аммалат-бека, и стоя на этой террасе, над этою бездною, она поверяла любовь свою или отдаленному гулу водопада, или дуновению ветерка, или мимолетному облачку. Целые столетия проходили обычною чередою и не осмеливались нарушить тишины этого приюта. Сколько битв происходило под стенами крепкого Хунзаха, и гром их не осмеливался проникать за эти высокие и толстые стены; но наконец пришла пора, искони предопределенная Аллахом: является Гамзат-бек, изменой овладевает Хунзахом, все предает огню и мечу, и неистовая его шайка врывается во дворец. Крик, вой испуганных женщин, стук оружия злодеев, стоны их жертв, убиение ханши, дочерей ее, грабеж, разорение ознаменовали этот роковой и последний день существования Аварского ханства!.. С тех пор замок его сделался пустыней, развалиной и наконец превратился в наш лагерь...»

Из замка я пошел посмотреть дом, занимаемый тогдашним правителем Аварии — Ахметом, ханом мехтулинским. Он выдается на небольшую площадку, находящуюся перед замком, но, будучи соединен с другими строениями, не имеет определенного вида. Сквозь полукруглые под самым домом ворота я вошел на небольшой двор, и первый предмет, привлекший мое внимание, [57] была чугунная небольшая пушка, без лафета, та самая из которой некогда пустили шесть медных ядер по неприступному Телитлю. Жаль, что я ни от кого не мог узнать, откуда она попала в Аварию. Со двора вела каменная лестница на галерею второго этажа, по которой я вошел в комнаты. Они ничем не отличались от других азиатских саклей; только во впадинах стен стояло несколько фарфоровых чашек, а на окнах — зеркала из хорошего стекла, рамы которых обложены оловянною, очень искусною прорезью. Зеркала эти были складные.

В Хунзахе не было ни лавок, ни мастерских; даже мечеть ничем не отличается от других строений, которыми она кругом закрыта. Посередине Хунзаха протекает обильный водою ручей, который в одном месте, будучи перекружен, образует небольшое озерко; далее он низвергается в пропасть тоже превосходным водопадом. В окружности Хунзаха на одной же с ним плоскости я насчитал девять небольших деревушек, имеющих не более как по тридцати или сорока саклей. По горе Гакаро, вправо от Хунзаха, лепится деревенька Чондоклы, за нею Гунук, на ручье Гунук-калы, а у подошвы горы Муцла или Бакхиц-ада — Геничукл. Через пропасть против Хунзаха деревня Итляга, а за нею Бетляиг. Но это еще не вся Авария: она простирается гораздо далее, и в счастливые ее времена ей покорны были многие отдаленные деревни, даже ниже ее в ущельях лежащие, которые теперь, однакож, от нее отпали. Вид упомянутых мною деревень не так красив, как деревень, лежащих в ущельях, где роскошные сады лелеют их в своей зелени. Здесь, напротив, ни деревца, а только мрачные сакли, как куча камней, едва отделяющихся от смежных скал, и однообразие их неприятно глазу.

Жители Хунзаха были очень рады нашему приходу и принимали нас очень радушно. Они ничего еще не знали о нашем намерении превратить Хунзах в крепость и оставить в ней гарнизон, а смотрели на нас как на защитников своих и мстителей угрожавшему им Шамилю, и до того мы были безопасны между ними, что ходили даже без оружия. Это было очень странно. На всем Кавказе мы даже за версту от крепости не выходим без оружия, а здесь, в горах, между неизвестным нам народом, который мы еще в первый раз видим, мы были совершенно как дома, и никогда не случалось никакой неприятности. В свободное от службы время, я возьму бывало книжку и пойду гулять по полям хунзахским, как будто в Малороссии по собственным поместьям; недоставало только халата! Встречавшиеся аварцы [58] приветствовали меня «саламалейкюм!» как будто своего земляка, и спокойно продолжали путь свой.

Наружный вид, костюм и даже быт аварцев ничем не отличается от прочих лезгин, о которых я уже сказал все, что только мог узнать об этом, так сказать, только мимоходом. Я еще ничего не говорил о религии этого народа; но об этом и сказать я мало что умею. Они все магометане, хотя очень плохие. Богослужение отправляется у них на языке арабском, который даже редкий мулла понимает; следов же другой какой религии, особенно христианской, не осталось ни в каком наружном памятнике, — и то был только вымысел Марлинского, который изобразил такую эффектную сцену между Аммалат-беком и Салтанетой в развалинах одного древнего христианского храма. Кстати скажу здесь, что Марлинский никогда не был в Хунзахе, и описанная им его поэтическая местность нисколько несходна с действительностью.

Я очень часто ходил из лагеря в Хунзах. Однажды зашел я к знакомому уже вам поручику В**, квартировавшему там в чистой и прохладной сакле. Мне было очень приятно отдохнуть у него от нестерпимого зноя, который в этот день был необыкновенно силен, и после незначительного разговора я наконец коснулся его душевного состояния. При этом вопросе он переменился в лице, долго молчал, наконец вынул из шкатулки письмо и дал мне его прочитать. Это было письмо от одного из его петербургских сотоварищей, который писал ему о Б-ве. Едва В** оставил Петербург, как Б-ов сделал визит матери Елены. С тех пор посещения его сделались почти ежедневны. Елена принимает его сухо, но мать, видя в нем выгодного жениха и считая В** уже погибшим, чрезвычайно довольна его посещениями. Говорят, он даже, сделал уже предложение, и с тех пор между Еленою и матерью происходят сильные споры. Одна говорит про любовь свою к В**, другая — про богатство Б-ва, про несчастие ждать любовника и наконец остаться старой девой. Но чем у них кончится, нельзя еще знать, хотя Б-в и не сомневается в своем успехе.

— Что ты на это скажешь? — спросил меня В**, когда я прочел письмо.
— А то, что это будет очень обыкновенно, если Елена выйдет замуж за Б-ва, и что тебе не следует горячиться, тем более, что нет никакой возможности помочь горю. Пиши письма. Если они дойдут и будут иметь действие — хорошо! А нет, [59] что ж делать? Ведь нельзя же лететь в Петербург, и выручать твою Елену.
— Делать нечего! и я ничего не буду делать. Но каково переносить его торжество!.. О! это ужасно!..
Долго мы беседовали об этом обстоятельстве, но наконец нужно было расстаться. Уже вечерело, и едва я вышел от В**, как начал накрапывать дождь и вдруг так сильно хлынул, что я принужден был вбежать в близ стоящую палатку знакомого мне офицера. Но там суматоха была страшная. Вода ручьем лила в самую палатку, и чтобы спасти вещи от мокроты, мы хватали их с полу и держали в руках. Подобного дождя я в жизнь мою не видывал: это был ливень в самом точном смысле слова. Он, однакож, скоро, перестал, и как уже вечерело, то я поспешил в лагерь. Но, кажется, дождь хотел только выманить меня из палатки на простор, и едва я вышел из Хунзаха, как он опять хлынул на меня. Не видя никакого спасения, я опрометью побежал к стоявшей в стороне одинокой башне и едва ступил на порог двери, как вдруг раздался в ней крик женщины, и я увидел перед собой премиленькую, молоденькую, лет четырнадцати, девушку. Она сильно испугалась моего появления и, как бессильная жертва, сложив на груди руки, стояла, прижавшись к стене, и взором, который мог бы обезоружить изверга, просила у меня пощады. Я стоял тоже как вкопанный, и любовался этим чудеснейшим горским личиком, с распущенными в беспорядке, измокшими волнистыми кудрями, полураскрытыми, маленькими, кругленькими губками и черными блестящими глазами. Сверкающая беспрестанно молния, озаряя ее своим светом, еще более делала фантастическою ее стройную фигуру, и как мне давно уже хотелось иметь романическую интригу с какою-нибудь очаровательной горянкой, то я был в восторге от такого случая. Несколько минут мы молча глядели друг на друга; наконец я начал разговор по татарски, который она, к восторгу моему, понимала.

— Не бойся ничего, моя джаным (душа), и будь покойна. Я не зверь, а добрый человек, и не бросаюсь на тебя, а смотрю только на твою красоту и горю от огня очей твоих.
— О! ради Аллаха! пусти меня! или сам уйди отсюда. Может быть, дождь еще кого-нибудь загонит сюда, и если это будет наш и увидит меня с тобой, то я погибла. Нам строго запрещено даже смотреть на русских, — и меня бросят в пропасть.
— Я уйду; но прежде выслушай меня. Ты одна из лучших звезд неба, одна из лучших дев Хунзаха, и я люблю тебя. Ты [60] видишь, мы одни и я мог бы схватить тебя и поцеловать; но я этого не сделаю. Скажи мне только твое имя, дай руку и полюби меня.
— Меня зовут Тити, и я дочь ханского кузнеца Али. Пусти, пусти меня, ради Бога!
— Я сам уйду; дай мне только руку прижать к моему сердцу.

И с этим вместе, почти силою взяв ее руку, я прижал ее к своей мокрой серой шинели и вздохнул как можно сильнее. Она прижала и мою руку к своему боку, и, сказав: «как жаль, что ты русский», пустилась опрометью бежать, оставив меня в сильном раздумье о своей скромности...
Наконец я кое-как дотащился до лагеря. Вода текла с меня как с утопленника, и как в палатке все мои вещи перемокли, то я, мокрый и холодный, не мог уснуть почти целую ночь, дрожа всем телом от холоду и всем сердцем от любви к прелестной Тити, дочери ханского кузнеца.

Мы простояли около Хунзаха шесть дней, занимаясь приведением его в военное состояние и устраивая во дворце его цитадель. Весь наш обоз и все тяжести были свезены в замок, где уже был расположен один батальон, который должен был остаться в нем гарнизоном. Генерал старался как можно более обеспечить его продовольствием и дровами. Покупали у жителей ячменную и пшеничную муку. Лезгины вообще склонны к плутовству и часто продажную муку мешали с золой. Доставка дров была еще труднее. Кругом Хунзаха нет нигде лесу, и для этого отправлялись целые батальоны верст за двадцать, в Готцатль, где, разбивая сакли, навьючивали потом дрова на лошадей и людей. Каждый солдат имел одно полено, привязанное сзади, а другое в руках, и возвращение такой колонны дровоносов, вооруженных дубинами, было очень оригинально. Каждое полено дров дорого в климате, где бывает зима такая же, как и у нас, в России... Несмотря на это, отряд укрепляется в Хунзахе.
8-е июня. Лагерь близ деревни Бетлитль.

Третьего июня генерал делал смотр вьюкам. Палатки, маленькие патронные ящики, артельные котлы, сухари, — все было хорошо навьючено на лошадей, которых вели солдаты с ружьями через плечо. Когда они проходили церемониальным маршем, то это имело какой-то особенный вид, в роде восточного каравана; но все радовались, что избавились наконец от обоза. Отряд [61] собирался к выступлению. Два батальона: четвертый — Куринского, и один — графа Паскевича-Эриванского полка, посланы были для обложения деревни Телитля, верстах в двадцати от Хунзаха находящейся, где заперся Шамиль с значительною частью своих сообщников; а остальной отряд, с четырьмя полевыми орудиями, под начальством самого генерала, выступил 4 июня для наказания койсубулинских деревень Унцукуля и Ашальты, из которых в последней тоже находилась значительная часть приверженцев Шамиля и все его семейство и имущество, которые скрывались в одном укрепленном и неприступном месте, близ этого аула, называемом Ахульго — имя, прославленное более впоследствии уже, знаменитыми нашими подвигами в 1839 году.

Плоская вершина, на которой находится Авария, пересекается двумя длинными горами, которые почти параллельно и только саженей на сто расстоянием одна от другой, идут прямо, не изгибаясь от одного Койсу до другого, как будто руками человеческими насыпанные два громадные вала. Первый из них называется гора Бакхи или Танус, а второй — Арахтау или Мочах, и эти две крутые горы нам предстояло перейти. До первой из них дорога идет по равнине, и артиллерия наша ехала беспрепятственно. Почти у самой горы находится аварская деревушка Танус, с хорошим фонтаном, образующим небольшое озерко. От нее начинается уже трудный подъем на гору. Взойдя на гору, я оглянулся на Хунзах, и он мне издали очень понравился, тем более, что в это время облака наполняли ущелье и пропасть, над которою он стоит: от этого он казался как бы на мысе, вдавшемся в морской залив. Виднелись все окружающие его деревни: вправо Эвота и Ацалохли, в которой находится какой-то особого вида замок с тремя башнями. По другую сторону горы Бакхи внизу открылась хорошенькая, как узенькая полоска, зеленеющая долина, между этою горою и Арахтау лежащая, посреди которой извивается ручей чистой воды, несущийся в Андийский койсу. По течению его виднеется в этой долине небольшая деревушка Мочох.

Спуск в эту долину, несмотря на разработку, был чрезвычайно труден. Пушки и ящики спускали на руках, и некоторые обрывались и ломались. Сойдя в долину, остановились ночевать. Погода весь этот день была очень дурна. С самого выступления нашего из Хунзаха дождь не переставал и промочил нас всех до костей, а обсушиться было негде; ни полена дров даже, чтобы сварить кашицу; и ночь мы провели почти не спавши.
На другой день около полудня начали подыматься на другую гору этой долины Арахтау, и тут повторялись опять те же сцены [62] с артиллериею, которые мы уже несколько было позабыли. Восемь сильных лошадей не могли везти своего орудия, и целая рота солдат прибавилась к ним на помощь. Этот подъем впоследствии, однакож, был значительно обработан и не представлял уже таких трудностей.

С вершины Арахтау вид обширнейший. Кругом, на необозримом пространстве, виднеются разнообразные вершины гор, которые оттуда кажутся уже не такими страшными, как снизу. Вся Авария как на карте перед вашими глазами, и вы можете оттуда и любоваться ее окрестностью и изучать ее географию. Спуск с горы не так труден, как подъем, и перед вами открывается опять равнина, покрытая чудесною травою, где наши лошади просто блаженствовали. На этой равнине мы ночевали.

На другой день генерал с двумя батальонами ушел вперед; остальной отряд медленно шел с артиллериею. Версты четыре шли мы по ровной дороге и без особенных трудностей спустились к деревне Цатанек. Перед деревнею протекает довольно большой и глубокий ручей, через который перешли мы по каменному, очень искусно аркою сделанному небольшому мостику. За мостом, по правую его сторону, стоит небольшой, сажени полторы высотою, конусообразный столб, в который вделаны четырехугольные каменные плиточки, с высеченною на них арабскою надписью, и несколько таких же плиточек вделано еще в стену близстоящего строения. Я думал, что это были надгробные надписи умерших цатанекских знаменитостей, но мне сказали, что это молитвы и правила из Алкорана, которые должен непременно прочитать каждый приезжающий в деревню. Такие столбы с молитвами видел я потом и в некоторых других деревнях. Деревня Цатанек, имеющая домов до ста, всегда принадлежала Аварии; но во время возмущения и она приняла сторону Шамиля, как почти все деревни, лежащие в ущельях ската Аварской горной возвышенности. Любопытство взглянуть на невиданных доселе русских вызвало всех жителей, даже женщин, на улицы и плоские крыши, и тут явились для продажи ячменные и кукурузные чуреки, сыр, масло, яйца и молоко. Торг производился большею частью пантомимами, потому что жители не говорят по татарски, и на это чрезвычайно досадовали наши солдаты, из которых еще немногие мараковали по тавлински.

По другую сторону деревни начинается подъем. По сторонам дороги раскиданы огороженные камнем поля, красивыми площадками зеленевшие среди дикой природы, и в некоторых местах небольшие группы березок разнообразили местоположение и [63] доставляли нам прохладную и знакомую тень. Подъем делался все круче и круче; дорога еще не была готова для артиллерии, и мы должны были ее делать, отчего двигались очень медленно, на каждом шагу останавливаясь, что было чрезвычайно скучно: авангард наш, думали мы, уже дерется, а мы только возимся с орудиями и не будем участвовать в давно желанном сражении! Насилу к вечеру мы выбралась наверх и расположились лагерем над краем Койсубулинской пропасти.

Вечер был тихий и приятный, и заходящее солнце чудно освещало эту огромнейшую бездну. Здесь Андийский и Аварский койсу сливаются, и обширные их ущелья, сойдясь вместе, образовали обширную и глубокую, как бы трехугольную впадину; кое-где то возвышаются острые гребни и скалы, то чернеются пропасти, темные ущелья, безобразные груды камней, поверженные горы, прыгающие потоки, шумные водопады, — одним словом, изорванная природа до последней степени разнообразия, осуществленный хаос самого пылкого воображения. И в этой бездне, которая кажется только жилищем злых духов, где с первого взгляда, казалось бы, вы не откроете ни одного места, где можно бы поставить ногу человеческую, — живут люди, находятся большие деревни, обитает целое племя койсубулинцев!.. Да! всматриваюсь хорошенько: подо мною, как бы на дне пропасти, виднеются какие-то небольшие как кирпичики площадки: это крыши восьмисот домов Унцукуля. Направо вдали зеленеются едва приметно какие-то кустики: это обширные и прелестные сады этой деревни и деревни Гимри. Там, далее, по сторонам кажущегося неподвижным и как бы оледенелым Койсу, то почти у самых вод его, то повыше, на карнизах скал, виднеются как бы в миниатюре Чиркат, Ашальта и множество гумбетовских и андийских деревень. Трудно поверить, чтобы в таком месте могли существовать люди, и между тем они живут, и живут прекрасно, обратив столетними своими трудами эту дикую пропасть в плодородную почву. По ту сторону Койсу виднеется Гимрийский хребет, за которым находится Темирхан-шура. Перейдя все изменения, то подымаясь гребнями, то упадая обрывами, он наконец возносится перпендикулярно длинною стеною, вызубренною потоками и громами. На нем как белая ленточка вьется направо зигзагами тропинка, известная под названием Ерпелинского спуска, в эту пропасть, а влево другой — Каранайский спуск, — так называемые от деревень по ту сторону хребта, против них лежащих, через которые надобно проходить из Темирхан-шуры к Гимрам. На этом месте мы простояли целый день. Жители приносили к нам продавать разные [64] съестные припасы, которые они охотнее продавали за холст, нежели за деньги, и то, чего бы лезгин не продал за абаз, отдавали охотно за грошовую тряпку, а в особенности, если она пестрая.

Поднявшись с ночлега, мы шли как бы по закраине пропасти, и с каждым шагом представлялись нам новые и чудные виды этой как бы подземной панорамы. Утро было ясное и тихое. Белые как снег облака еще покоились в своем обычном ложе, на дне и ребрах пропасти, отчего она казалась как бы затопленною морскими волнами, над которыми как острова или башни возвышались острые спицы скал. Скоро утренний ветерок разбудил это спавшее стадо облаков, и они спешили занять как будто уже давно назначенные им места, и то группами, то вереницами потянулись в разные стороны. Иные из них как огромные кучи хлопчатой бумаги катились мимо нас и через нас, и тогда нас окружал только густой и холодный туман, в котором на пять шагов нельзя уже было ничего видеть.

Наконец мы соединились с нашим авангардом, который расположился лагерем на плоской вершине горы Бетлитль, так названной нами от деревни, находившейся верстах в двух от лагеря, которой жители бежали еще заблаговременно, и которую авангард наш успел уже занять. Площадь этой вершины подобна была Аварской равнине и плоскости горы Арахтау и простиралась кругом примерно тоже верст на двадцать. Более всего возбудила мое внимание находившаяся возле деревни в одном углублении сосновая роща. Тысячи полторы стройных и в обхват толщиною деревьев составляли живописную группу на этой однообразной плоскости, на которой по всему ее пространству не было ни одного прутика. Вероятно, это была какая-нибудь священная и заветная для горцев роща, потому что не было ни одного срубленного дерева, и даже жаль было смотреть, когда наши топоры начали валить их и колоть потом на дрова, которых мы уже давно не имели.

Здесь мы узнали, что 6 июля авангард наш имел небольшую стычку с унцукульцами не доходя до Бетлитля. У нас был только один солдат ранен, а у них многих убили и троих взяли в плен, после чего они просили мира, который и был им дарован, с условием возвратить всех наших пленных и бежавших и признать себя данниками шамхала тарковского, от которого они некогда зависели. Глядя на Унцукуль, который как раз лежал под ногами нашими, и на который мы могли в прямом смысле налететь орлами, нам досадно было, что дело обошлось без драки, которой мы давно уже желали. Но генерал берег наш порыв до другого дела. Он видел перед собой грозную [65] Ашальту, где собралось тысячи три или четыре приверженцев Шамиля, под начальством Али-бека, которые все поклялись на Коране, с обычным своим энтузиазмом, скорее умереть, нежели сдаться русским.

17 июня. Лагерь над Андийским Койсу, против деревни Чиркат.

Девятое июня 1837 года останется навсегда незабвенным днем в летописях кавказских войн.
Ашальта, одна из воинственнейших койсубулинских деревень находится по правую сторону Андийского койсу, почти на половине обрывистого и обширного ската к этой реке бетлитльской стороны пропасти. Слева от нас над нею возвышаются почти перпендикулярные скалы, справа — она дугообразно обрезывается глубоким, отвесным обрывом, бездонною пропастью, в которую живописно низвергается прекрасным водопадом пред самою деревнею протекающий ручей. Версты за три не доходя до аула, начинаются направо и налево, по отлогостям ущелья, уступами вьющиеся прекрасные сады, в которых растут самые нежные деревья. Домов в ней было до трехсот, и в этой-то крепкой деревне тысяч до пяти отчаянных мюридов и жителей решились защищаться до последней капли крови. Жен и все имущество они поместили в одно укрепленное место, Ахульго, названное нами замком, — то знаменитое Ахульго, которое в 1839 году в продолжение двух с половиною месяцев, было театром многих отважных штурмов, и взятие которого 22 августа, в торжественный для нас день коронации Государя Императора, увековечено особенною серебряною медалью и сделало навсегда памятным в горах имя доблестного нашего генерала Граббе.

С рассветом авангард наш выступил к Ашальте, а наш батальон и еще один апшеронский, опять к величайшему нашему огорчению, оставлены при полевых орудиях. Мысль, что я не буду участвовать в таком блистательном сражении, единственной надежде на отличие, очень меня печалила, и я испросил позволения быть прикомандированным к авангарду. Так как Ашальта лежит на половине бетлитльского ската Койсубулинской пропасти, то от Бетлитля нам нужно было спускаться вниз, и дорога, проделанная нами, косвенно пересекала ребра ската. На половине дороги, с левой стороны, с отвесной скалы падает чистейший ручей, который далее низвергается опять водопадом в пропасть и потом [66] сквозь узкую трещину, разделяющую Ахульго на две части, бросается в Койсу. У этого-то ручья показались первые засевшие за скалами и завалами толпы неприятеля. Завязалась перестрелка, ударили в штыки, и горцы начали подаваться назад к аулу, останавливаясь на каждой террасе садов и каждый шаг уступая после упорного боя.

Часа три продолжалась эта упорная битва в садах, пока достигли мы до деревни, до текущего пред ней ручья. Тут должен был начаться самый отчаянный бой. Горцы плотно засели в деревне, которая грозными стенами саклей над нами возвышалась и казалась неприступною, и которою овладеть без артиллерии почти было невозможно; а артиллерия была еще далеко сзади и не так-то скоро могла прибыть к аулу. Но генерал, видя необыкновенный порыв войска, обрадовавшегося, что нашел наконец неприятеля, не хотел дожидаться артиллерии и повел штурм штыками. С фронта решительно не было возможности вдруг пробиться в деревню. Высокие сакли, плотно одна возле другой стоящие, образовали неприступную стену, из-за которой горцы осыпала нас пулями, а обойти тоже не было средств: слева возвышались почти перпендикулярные скалы, а справа — отвесная пропасть. Но чудная смелость наших войск все преодолела. Влево посланы была две роты: одна 3-го батальона Куринского и одна Апшеронского полка; вправо — батальон Апшеронского полка и одна рота Куринского. По обрывам и карнизам скал лепилась наша левая колонна, не тревожимая сначала непроницательными горцами, засевшими в деревне, и наконец по руслу высохшего ручья спустилась вниз, ударила в штыки и ворвалась в деревню. Отчаянно было положение этой горсти храбрых. Со всех сторон посыпались на них пули. Горцы бросились в шашки; но солдаты, прислонясь к саклям против небольшой площадки, выдерживали все нападения и крепко держались. Уже многих из них убили и ранили, ранили храброго капитана нашего полка Николая Пулло; но помощь была недалеко...

Между тем как левая колонна ворвалась в деревню, правая спешила обойти ее. Это представляло кровавые трудности. По закраине обрыва бросились апшеронцы и заняли первые уступы садов. Но этих уступов возвышались над ними десятки, и на каждом из них горцы, стоя толпами, почти над нашими головами, и скрываемые густым виноградником, осыпали нас пулями и камнями. Не забудьте, что уступы были вышиною в сажень и более; следовательно, каждый уступ представлял новую стену, на которую нужно было взойти под градом пуль и камней, и на [67] которых горцы дралась упорно. На другой стороне деревни, на одном из курганов находился высокий каменный белый столп с молитвенными досточками. Здесь стоял резерв неприятельский и развевались значки разных племен, и отсюда они беспрестанно то наполняли деревню, то бросались на помощь дерущимся в садах. Но апшеронцы, предводимые подполковником Шнитниковым, дрались с особенным одушевлением и, подвигая, так сказать, головами своими неприятеля все выше и выше по террасам, наконец прошли сады и ударили на резерв его. Тогда толпы эти бросились бежать по дороге к Чиркату; за ними спешили засевшие в деревне; и тогда-то левая наша колонна, сражавшаяся уже более часу в деревне на площади, окруженная горцами, была оставлена ими и потом сама бросилась на них по направлению ко входу в аул и тем дала возможность колонне, штурмующей с фронта, тоже ворваться в деревню.

Тогда-то сражение приняло совсем другой вид. Тогда началась ужаснейшая битва в саклях, — битва на штыках и кинжалах, — рукопашная битва. Прислоненные к стенам сакли, плотно одна над другой возвышающиеся и соединенные внутри между собою проломанными проходами, представляли как бы одну огромную, мрачную пещеру, разделенную на бесчисленные конурки, как бы бесконечный лабиринт темных и узких переходов, наполненных отчаянными горцами, которые, будучи уже окружены нами и не имея возможности уйти, решились умереть с оружием в руках. Европейское наше устройство войска, дававшее нам до сих пор преимущество над необразованными горцами, не могло уже существовать в этом вертепе: все рассыпались и смешались, и одно мужество и сила, кинжал и штык решали дело. С глазу на глаз, грудь с грудью дрались, кололись, рубились, — и счастлив был, или сильнейший, или храбрейший, или хранимый Богом. Дрались на плоских крышах, дрались в тесных улицах и в темных саклях: кто оружием, кто камнями, а кто просто в охапку. Отчаянные горцы кучами и поодиночке бросались из саклей в толпы наши и падали под штыками. Но самая ужасная для нас драка была в саклях — в этих узких и темных подземельях, уже последнем убежище неприятеля... К двум часам пополудни Ашальта была взята; но в иных саклях драка продолжалась еще до вечера. В этот достопамятный день генерал наш терпел наравне со всеми, и голос его, который громче сигнальной трубы, изнемог совершенно.

Вторая колонна отряда с полевыми орудиями медленно спускалась; но когда завязалось жаркое дело в Ашальте, то нашему [68] 2-му батальону велено было следовать вперед, и он тоже успел еще подраться в этом знаменитом деле, по окончании которого он занял позицию верстах в двух от Ашальты, на одной же с нею высоте, почти над самым Чиркатом. Разбили палатки — и с каким блаженством, после такой битвы, после сильной усталости я отдохнул в тени их...

Обмыв пыль и порох, закоптившие лицо мое, вечером уже я пошел в Ашальту посетить раненых своих товарищей и знакомых. В палатках, разбитых под огромными ореховыми деревьями, лежали офицеры и солдаты, и только изредка легкие стоны обнаруживали их страдания. Надо изумляться твердости с какою переносят, особенно офицеры, самые тяжелые раны. Тут лежал подполковник Шнитников. Я был с ним хорошо знаком, и сердце мое сжалось от горести, когда я подошел к нему. Он был ранен пулею в грудь навылет. Рана была смертельная, а у него молодая жена и шесть малолетних детей. Но вид его был так спокоен, что можно было подумать, что он очень легко ранен. Он жил еще пять дней, отправился в Темирхан-шуру, но на дороге умер, и жена встретила уже труп своего супруга-героя!

Нельзя не пожалеть об участи кавказских дам — супруг офицеров, в особенности дам Темирхан-шуры. В мое время было там до двадцати благородных семейств, и многие женщины очень милые, добрые и образованные. Со страхом принимают они весть об экспедиции, со слезами провожают мужей своих в поход и, потом, сидя в уединенных и скучных своих комнатах, с трепетом думают об их опасностях. С каким нетерпением они ожидают от них писем, минуту радуются, когда их получают, и потом опять мучатся опасениями. А когда возвращается отряд... Счастливы те, которые увидали мужей своих; а какое горе несчастной вдове героя, иногда матери семейства! А такие случаи, к несчастью, бывают очень нередки. Но и счастливые супруги недолго наслаждаются спокойствием. Опять экспедиция и опять те же опасности... О, вы! незабвенные для меня дамы Темирхан-шуры, — вы, которые так ласково принимали меня в кругу своем и своим участием много, много облегчали мои душевные страдания! если вы еще и теперь там живете, то примите выражение моего глубокого к вам сочувствия. Я помню вас!

Поговорив с ранеными и сделавши им какие можно было пособия, я посетил моих уцелевших товарищей, собравшихся в кружок в гостеприимной палатке любимого всеми артиллерии капитана Никифораки — старого воина-хлебосола. Тут сцена была [69] совсем другого рода. Беспечная и веселая молодежь, забыв труды и опасности, радовалась только успеху, и происшествия этого дня составляли самую живую и увлекательную беседу. Каждый рассказывал свои или чужие какие-либо особенные приключения, молодечество какого-либо солдата или отважность лезгина, и рассказам не было конца.

— Чуть-чуть было проклятый лезгин, бросившийся на меня, как дикий кабан, не отправил меня на тот свет, — говорил один молоденький прапорщик: — да молодец унтер-офицер И... посоветовал ему самому прежде побывать там.
— Ну, господа, как я чудесно подшутил над одним муллою, — говорил, другой офицер. — Он взбежал на крышу сакли и начал одушевлять к бою окружавшую его толпу тавлинцев. Но прежде нежели солдаты на них бросились, моя пуля сделала точку в его восторженной речи.
— На нас бросился один здоровый панцерник. Солдат ударил его штыком; штык скользнул по кольчуге, и солдат упал. Тогда другой, подогадливее, схватил, панцерника поперек и по-русски оземь как сноп свалил.

— Но со мной, господа, вот уже другой раз случается самое необыкновенное приключение, за которое я непременно отслужу благодарственный молебен, начал рассказывать офицер нашего полка, П... — Однажды, еще в Чечне, на меня бросился чеченец, и как я был в бурке, то он, схватив меня, повалил на землю и три раза пырнул меня кинжалом!.. Солдаты его закололи и хотели меня поднять уже как мертвого; но как они удивилась, когда я подпрыгнул на ноги, цел и невредим. Признаюсь, я и теперь еще удивляюсь, как Бог спас меня. Я был в бурке, и все три удара кинжала попадали между левым боком и рукой; но каково было три раза видеть над собой смертельный кинжал!.. Теперь со мной тоже случилось чудо. Я погнался за лезгином; он споткнулся и упал, — я на него, и в это время, оглянувшись назад, вижу, что на меня несется другой лезгин, с обнаженною шашкою. Едва я поворотился лицом к этому последнему и хотел вскочить, как первый лезгин схватил меня сзади за руки, и я, лежа на нем спиной, имел удовольствие видеть приближение самой ужаснейшей хари другого лезгина с поднятой шашкой. Уже он был от меня в двух шагах, уже хотел взмахнуть надо мной последний удар, как в груди его блеснул, штык, и он трупом на меня ринулся. Тут же солдаты добили и другого лезгина, едва было не сделавшегося моей предсмертной подушкой. [70]

— Ну, друзья, расскажу же и я вам мое приключение, которое, бесспорно, необыкновеннее всех ваших. Я сражался в садах... вон, которые там, над пропастью. Вы знаете, чего нам стоило овладеть каждой террасой, и когда мы поднялись уже почти до середины, вдруг, в стороне, между густым виноградником мелькнула какая-то странная фигура. Я бросился туда — и что же вижу!.. Молоденькая, прелестной наружности девушка, с разметанными волосами и изорванным платьем, с помутившимся взором, как безумная стояла и держала на плечах своих окровавленный труп юноши. Едва увидела меня, как, опустив на землю труп, она выхватила кинжал и стала в самом грозном положении. Несмотря на окаменение сердца в сражении, я почувствовал сильное сострадание к несчастной. Вероятно, это был труп ее брата или жениха, которого она прибежала искать среди ужасов битвы. Все женщины, как вы знаете, скрылись отсюда еще прежде сражения, а она одна не покинула любимца своего. «Я не убью тебя — сказал я ей по татарски — и не трону твоего трупа. Но если ты сделаешь шаг отсюда, тебя убьют другие. Спрячься здесь». И как мне некогда было разговаривать с нею, то я оставил ее и полез в драку. Мы поднялись еще выше. Дело на минуту сделалось несколько холоднее. Я посмотрел вниз и увидел, что несколько солдат напали на девушку, вышедшую из виноградника на чистое место. Она придерживала одной рукой труп, другою — с остервенением защищалась; но один солдат схватил ее сзади и повалил на землю, а другой вырвал труп и отбросил далее. Труп быстро покатился вниз; девушка вспрыгивает и бежит за ним: труп все ниже и ниже, она ловит его руками, но тщетно... вот на краю пропасти, вот он полетел в бездну, и несчастная туда же за ним бросилась... Она схватила его на воздухе и навеки скрылась с ним на дне пропасти...

В этот достопамятный день истинно блистательного штурма такого крепкого аула, пехотою без полевой артиллерии, у нас было убито 30 нижних чинов, ранено офицеров 10 и нижних чинов 91. Потеря неприятеля была несравненно более. Одних трупов отыскано 150; но множество их осталось в сору развалин или брошено в пропасть и унесено товарищами. Хотя потеря наша была и довольно значительна, однакож, по крепости аула и отважности его защитников, можно сказать, что нам еще дешево обошлась эта битва.

Я уже сказал, что наш батальон, то есть 2-й Куринского егерского полка, занял позицию против Чирката. Эта деревня лежала почти у ног наших, на другом берегу Андийского койсу. Она [71] принадлежит к Гумбетовскому обществу, гораздо более Ашальты и также окружена садами, нисходящими уступами до самого Койсу. Эта огромная деревня теперь красовалась пред нами во всей своей прелести. Перед нею находился деревянный мост через Койсу, который жители сожгли в виду нашем, предполагая, что мы пойдем к ним, и уже начали было выносить в горы свое имущество. Но это, вероятно, не входило в объем нашей экспедиции. Мы на досуге пустили только для пробы несколько гранат из черных единорогов, и одна из них, как мы слышали после, будто бы пробила саклю и убила двух лезгин.

Деревянные горские мосты довольно замечательны по своему устройству и доказывают, что нужда есть самый лучший учитель. Я уже несколько видел их прежде и после, и как они все одинаковы, то я опишу устройство их. Надобно знать, что здешние реки так быстры, что на них нельзя ни сколотить сваи, ни поставить козлы, и следовательно нужно употребить для этого самый труднейший механический способ — арку; а река хотя и неширока, но все же была не менее пятнадцати сажень там, где я видел такие мосты. Может быть, это было бы и незначительным пространством в стране лесистой; но в этой части гор нельзя сыскать дерева длиннее девяти аршин и толще одной четверти в диаметре; и где железо редкость, устройство моста очень затруднительно, и впоследствии я видел, как ломали над этим головы самые ученые инженеры, делали много разных попыток и, наконец, приняли механизм горцев. А эти дикари вот как умудрились. Прежде всего стараются как можно более сузить реку, насыпая по обеим сторонам ее каменные плотины, которые ведут до тех пор, покамест быстрота воды не станет уносить самых огромных камней. Но реки так быстры, что редко удается более двух саженей с каждой стороны выдвинуть плотину, и потому часто остается пространство саженей в девять, через которое должно уже перекинуть мост. На каменных плотинах они кладут ряд бревен, шириною аршина в три, а длиною положим в девять, таким образом, что 2/3 бревна лежит на плотине, а 1/3 висит уже над водою. На концы бревен, лежащие на плотине, наваливают камни и кладут опять ряд бревен, отступив на сажень вперед, через что концы их подадутся на сажень далее первого слоя над водою. Потом положат таким же порядком и третий ряд бревен: тогда уже мост выдвинется с обеих сторон на шесть саженей, и останется посередине только три сажени пространства, которое уже легко соединить продольными балками. Такой мост возвышается над водою иногда сажени три-четыре и весь движется будто на рессорах; [72] но между тем по нему смело может ехать даже наша артиллерия. Механизм самый простой; но ему нельзя не удивляться, потому что это есть самый лучший и единственный способ, как нам только можно устраивать мосты на таких реках, и описание его, во-первых, удовлетворяет любопытство, а во-вторых, может быть, и пригодится кому-либо в наших будущих горских экспедициях. Но подумают, что и без моего описания способ этот известен уже нашим кавказским войскам. Может быть, это и так; но я хорошо знаю, что иногда опыты одной экспедиции остаются бесполезными для другой. Они остаются только в памяти начальников, а начальники сменяются, и поэтому новый начальник не всегда может знать полезные примеры своего предместника. Чтобы в этом убедиться, я только скажу, что не далее, как через два года после этого, была опять экспедиция в этих же самых местах, и у этой же самой деревни Чирката нам нужно было строить мост. Целую неделю ставили мы на воде козлы, перетягивали через реку толстые виноградные канты, клали бурдюки и употребляли всевозможные выдумки, бесполезность которых, однакож, уже давно нами испытана, при устройстве нами моста возле Ахульго, как скажу я ниже. Вот в этом-то отношении самые неученые записки справедливого и наблюдательного очевидца могут принести величайшую пользу, и я говорю это не в отношении к себе, а для того только, чтобы мысль моя послужила поощрением всякому, кому только Бог даровал здравый смысл и образование. О, вы, храбрые воины Кавказа, мои, быть может, прежние товарищи и настоящие сподвижники! в часы ваших отдыхов уделяйте время на описание ваших подвигов. Ваши записки, хоть бы они были совсем неученые, будут всегда интересны и полезны, и пусть в литературе нашей лучше будет слишком много записок о кавказских экспедициях, нежели мало...

Нельзя было не полюбоваться видом, какой стоял пред нашими глазами. По ту сторону Койсу стеной громоздятся одна над другою вершины гор и скал и наконец соединяются в хребет, называемый нами Салатавским. По скату его к Койсу живет Гумбетовское общество, а по противоположному скату Салатавское общество. С правой стороны хребет этот возвышается самою высокою горою, называемою Салатавскою, у подошвы которой сливаются два Койсу. Налево возвышаются еще две конические лысые каменные вершины, называемые Кырк. Между этих-то вершин пролегает тропинка, по которой отряд наш в 1839 году [73] из крепости Внезапной прошел еще в первый раз к деревне Чиркату, по самой труднейшей, проделанной им дороге.

Я уже сказал, что жители Ашальты все свое имущество и жен скрыли в замке Ахульго, где также находились жены Шамиля со всем своим имуществом, а также шестьдесят человек аманатов, взятых Шамилем в залог покорности у разных обществ, и, как говорили, множество вещей, награбленных еще Кази-муллою при разорении им Кизляра. Поэтому генерал решился овладеть этим местом.

Замок Ахульго (Слово арабское, которое в переводе значит сборное место на случай тревоги), прославившийся нашими кровавыми штурмами в 1839 году, назван замком потому только, что он со всех сторон недоступен. Его составляют две части: старый и новый Ахульго. Местоположение их совершенно одинаково; но в 1837 году был занят только старый Ахульго. Трудно описать вид этого места. Это огромная глыба камня, версты две в окружности, отвесно и разнообразно обрезанная с одной стороны Койсу, над которым она возвышается саженей на сто, а в других оборванная пропастями и ручьями, и только самым узеньким перешейком, искривленным, вызубренным и не шире аршина сверху, соединяется с другою ветвью горы. Этот перешеек был единственной тропинкой, ведущей в замок, у входа которого была стена с двумя высокими башнями. Кроме этих башен не было никакого другого наружного строения, и жители скрывались или в пещерах, или в саклях и проходах, устроенных под землею, откуда сквозь бойницы выглядывали их смертоносные ружья.

Отряд находился выше Ахульго, и на другой же день по приходе к Ашальте начали стрелять по нему; но ни ружья наши, ни горные орудия нисколько не вредили горцам. Они безбоязненно сидели в своих подземельях и меткими своими выстрелами держали нас покамест в отдалении. Вся надежда наша была на артиллерию, для которой еще не успели проделать дороги и устроить батареи. Так прошло 10 и 11 июля без важного дела, только в редкой стрельбе по какому-нибудь горцу, нечаянно появившемуся на поверхности Ахульго, где царствовала совершенная тишина, как будто там не было ни одного человека. Только ночью слышны были оттуда, как из могилы, унылым предсмертным голосом распеваемые молитвы; только ночью жители выходят наружу подышать воздухом. [74]
Ночью картина была чудесная! Везде была глубокая тишина, среди которой однообразный шум бурного Койсу слышался как бы отдаленный отголосок горской песни, да изредка глухой выстрел нашего часового или брошенная граната на минуту пробуждали уснувшее эхо. Зажженная нами Ашальта пылала. Зарево длинными полосами блуждало по ущелью и на противоположной стороне отражало разнообразные исполинские силуэты окрестных скал, как великаны подымающихся из бездны. И среди непроницаемой темноты вдруг являлись, как бы в волшебном фонаре, то белеющаяся между зеленых садов палатка, то где-нибудь на вершине группа спящих наших стрелков, то сверкающий пламенем водопад, как огненная струйка, с неба катящаяся в бездну...
12 июня в полдень подвезены были к замку два полевых орудия и начали громить его башни. Славно было смотреть на эту стрельбу, которая была очень метка. Башни были сложены из камня без извести и потому легко рассыпались. Каждый выстрел отваливал несколько камней и был сопровождаем радостным криком отряда. К вечеру одна башня была разрушена до основания.

14 июня. Деревня Гимри.

Мы выступили из Хунзаха только с полумесячным провиантом, и как он уже был на исходе, да и в Хунзахе его было немного, то нужно было привезти его из Темирхан-шуры, куда 13 числа генерал и отправил команду, поручив ей отвезти туда же и всех наших раненых, а сам с остальным отрядом продолжал действие против Ахульго. Все полковые и артельные, а также артиллерийские и офицерские лошади должны были туда отправиться. Деревни Унцукуль и Гимри были уже мирные, и потому нам открыта была кратчайшая и единственная дорога, какая только существовала от отряда к Темирхан-шуре. Невиданный еще мною Унцукуль и опасная тропинка, идущая от него к Гимрам, были для меня очень интересны, и я отправился туда с этим же отрядом. С рассветом мы потянулись. Легко раненые ехали верхом на лошадях, с трудом сидя на них, а тяжело раненых несли на носилках по четыре солдата. Унцукуль находится верстах в восьми от Ашальты, разумеется не прямого пути, над Аварским койсу, почти у самой реки, и дорога к нему идет то переваливаясь через несколько крутых гребней, то вдоль ущелья, принимая всевозможные изменения. Рука человеческая нимало над ней не трудилась, а труды ног хотя были и многолетние, но едва оставили следы [75] свои. Лошади в ином месте едва могли идти скользя по голому камню, а в другом должны были спускаться на хвостах. Отряд наш походил на бесконечный караван, вытянувшийся в одну разорванную линию, и то скрывался в глубине ущелья, то мелькал на закраинах скал.

Унцукуль — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая более восьмисот домов, лежит почти на самом дне койсубулинской впадины, почти в версте прямого расстояния от Койсу. Она окружена, как и все здешние деревни верст на шесть опоясывающими ее садами, где растут персики, абрикосы, яблоки, груши, туты, вьются бесконечные ряды прекраснейшего винограду и как исполины стоят громадные ореховые деревья, журчат по террасам прохладные водопады, а в иных высотах, как башни или колонны, выдаются высокие почти цилиндрические скалы. Я не видал ничего величественнее в лесном царстве, как горские ореховые деревья, и наши огромные дубы не могут сравниться с ними. Иные стволы бывают в пять человеческих охватов; но, возвысясь на сажень или две от земли, они разделяются на огромные ветви; и дерево раскидывается обширною кущею, под тенью которой иногда просторно помещаются целые роты. Мы проходили деревню уже под вечер, целый почти день тянувшись бесконечные восемь верст. В ней довольно улиц и шире, нежели я заметил в других деревнях. Строения все почти такого же устройства, как в Аварии и других обществах. Жители ее толпами нас встречали, продавали нам съестные припасы и в особенности своего изделия деревянные корешковые трубки, с разноузорною медною насечкой. Иные из них маленькие, другие с длинными шейками, а некоторые с приделанными к ним такими же небольшими чубуками. В этой деревне самые лучшие трубочные мастера на Кавказе, и, вероятно они не очень-то благоволят к Шамилю и его мюридизму, запрещающему курение табаку. От деревни дорога идет версты три ущельем до Койсу, в тени садов, с обеих сторон огороженных каменными, аршина в два высотою стенами. По правую сторону подходит к ней ручей, бегущий в глубокой рытвине, через которую вдали виднеется переброшенный деревянный мостик, вроде тех, какие изображают на швейцарских ландшафтах. Мы остановились на ночлег за деревней. Выпивши стакан чаю из превосходной горской воды, я пошел навестить раненых, чтобы сколько можно было облегчить их страдание, и между прочими посетил подполковника Шнитникова. Я удивлялся геройскому терпению этого ветерана, который, несмотря на свою смертельную рану, казался [76] совершенно спокойным и, разговаривая со мной об экспедиции, очень сожалел, что не может участвовать в дальнейших ее делах, которых, по всей вероятности, будет еще много. А через два дня после этого он умер, не увидав даже своей милой жены и семейства.

На другой день, с рассветом, отряд потянулся далее к Гимрам — селению, верстах в четырех находящемуся от Унцукуля, по правую сторону Аварского койсу. На всем этом пространстве река занимает почти все пространство ущелья, которого каменные и глиняные скалы перпендикулярно возвышаются над нею. Это одно из самых грозных ущелий. Мутный Койсу с шумом катит по нему свои глиняные волны, беспрестанно подмывая и обрушивая тесные свои берега, в иных местах подступающие к самому его руслу. Дорога в нем просто дьявольская тропинка, приводящая в робость даже пешехода. Три раза нужно очень круто подыматься и спускаться по самой узенькой, как бы вырезанной на отвесных скалах тропинке, — и в особенности труден первый подъем. Здесь Койсу как раз подходит к берегу и над водою висит то выдолбленная в скале, то подложенная дощечкой едва для одного человека проходимая дорожка. Она простирается саженей на двести, но, имея над собою перпендикулярные скалы и внизу в глубине бушующий Койсу трудно до головокружения. И по такой-то дороге нам нужно было везти на лошадях или нести на носилках своих раненых! Трудов и опасности было много; но, слава Богу, не было ни одного несчастного случая, и к вечеру наконец мы пришли к Гимрийскому мосту, пройдя таким образом, в летний июньский день, не более четырех или пяти верст. Отряд этот конвоировал третий батальон Куринского егерского полка, который здесь должен был остаться и ожидать возвращения из Темирхан-шуры провианта, а отряду с ранеными следовало отправиться далее через Гимри под собственным уже прикрытием.

Гимри — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая, также как и Унцукуль, до восьмисот домов. Она лежит почти у самого Койсу, в глубоком, под прямым углом к реке идущем ущелье, которое снизу доверху имеет, как мне сказывали, по измерению еще 1832 года, до двух верст высоты. От деревни до самой реки и потом вверх и вниз по ней верст на пять простираются самые превосходные и живописные сады. Довольно сказать, что эта деревня есть родина Кази-муллы и Шамиля, чтобы обратить на нее внимание ваше; но она останется еще навсегда для нас незабвенною по нашим в ней подвигам. В 1832 [77] году, хладнокровный, но смелый генерал Вельяминов первый решился спуститься в это страшное и дотоле непосещаемое нами ущелье и тут-то он поразил Кази-муллу на пороге его родного аула. После того, в 1834 году, отважный и предприимчивый полковник (ныне генерал-лейтенант) Клюге-фон-Клюгенау сделал набег на Гимри с самым небольшим отрядом — решимость истинно геройская! Эта экспедиция 1834 года для меня незабвенна тем, что она была первою в моем военном поприще, и я не могу оторваться от воспоминаний о ней.

Отряд, собранный тогда в Темирхан-шуре, имел намерение пройти в Аварию и освободить ее от бедствий, причиняемых мюридами Гамзат-бека. Гимрийцы принимали тогда сторону наших неприятелей и, узнавши о нашем намерении, собрались преградить нам ту дорогу, которую они предполагали, что мы изберем, и как они оставили свой аул, то полковник Клюге-фон-Клюгенау решился быстро двинуться к нему и, разорив его, заставить гимрийцев возвратиться домой и оставить нам дорогу в Аварию свободною. От Темирхан-шуры до Гимров будет верст 25 или 30; но для этого нужно всходить верст двадцать на высокий хребет и потом спуститься в ущелье, которое, как говорят, имеет до двух верст глубины. Отряд, выступив вечером, чтобы скрыть свое движение, к рассвету был уже на вершине хребта. Трудно было всходить на гору, но спускаться в ущелье еще труднее. Спуск этот называется Ерпелынским. По крутости его, дорожка в нем извивается длинными зигзагами и имеет поэтому до десяти верст, но в иных местах так крута, что лошади, которых у нас, впрочем, было немного, едва могли спускаться на хвостах. Мы так все изморились, что с трудом могли держаться на ногах; колени дрожали, подгибались, и нужно было отдыхать беспрестанно. Едва к полудню уже спустились вниз, где одно ущелье было ровное, и, отдохнув немного, двинулась вперед. Гимри были совершенно оставлены жителями, и потому мы почти без выстрела в них вступили. Составили ружья в козлы, и я как сноп повалился на землю, едва дыша от изнеможения и усталости. Между тем солдаты нанесли целые корзины самого превосходнейшего винограду, яблок и груш; но едва стали было лакомиться, как раздалась команда: «Становись!»

Жители Гимров и других аулов решились не допустить нас перейти на другую сторону Койсу, и для этого засели в укрепленном по обеим сторонам длинными завалами мосту, перед самою деревнею находящемся, и хотя нам и не было надобности переходить на ту сторону, но нужно было уничтожить мост, чтобы прервать [78] неприятелю сообщение с этою стороною и через то безопаснее отступить из Гимров. И нашей роте назначено было овладеть этим мостом. Я до того было устал, что позабыл все свои мечты и не в силах был подняться; но когда построилась рота, зазвенело оружие, то во мне пробудилось мужество, и я вспрянул бодрый и веселый. Садами спустились мы вниз к реке и остановились между виноградниками, в закрытии от неприятеля, который изредка стрелял по нас. Тут для меня наступила решительная минута в моей жизни или по крайней мере в моем военном поприще. До сих пор я еще не мог знать себя, храбр ли я, или трус, и мысль показаться последним, особливо в самом начале моих боевых подвигов, меня сильно пугала. Я жестоко боялся первой пули, — и не собственно ее, а того страха который, говорят, она обыкновенно наводит на непривыкшего, и которому непременно каждый новичок поклонится; а мне очень не хотелось отдавать ей такого невольного почтения, которое влечет за собой самое невыгодною мнение товарищей... как вдруг, покамест мы строились, пуля просвистела мимо меня в нашу колонну и один какой-то рекрут ей поклонился. Смех раздался над несчастным; но я с изумлением смотрел на самого себя и душевно радовался, что я ей не поклонился. Это было для меня большим поощрением; я вдруг начал себя чувствовать храбрым как нельзя больше и уже с презрением слушал свист пуль, мимо меня пролетавших. Между тем ротный командир, храбрый капитан Тарасевич (убитый в 1839 году, на штурме Ахульго), вызывал охотников, и я с восторгом выступил вперед. От места, где мы находились, до мостовых завалов было саженей до ста открытой местности и нам велено было, без выстрела броситься на завалы. Двадцать пять охотников стали впереди колонны, ударили в барабан, и мы как исступленные бросились со штыками на завалы. Раздался страшный неприятельский залп: осыпали нас градом пуль; меня, как помню, два раза будто что-то сильно дернуло за волоса висков; но мы не дрогнули, еще сильнее бросились вперед, и неприятель, не допустив нас шагов на двадцать, бросился бежать через мост. Тогда-то вдогонку посыпались на него наши пули, и много трупов свалилось в Койсу. Между тем мы перебежали мост, бросились на другой ряд завалов; но и оттуда неприятель тоже бежал поспешно, лишив нас таким образом удовольствия подраться на штыках. Еще несколько времени мы их преследовали; но они как кошки разбежались по скалам, и не было, уже никакой нужды за ними гоняться. Мы перешли назад через мост и зажгли его. Все это дело происходило в глазах начальника отряда генерала [79] Ланского (через три дня после этого от болезни умершего), который стоял невдалеке, на возвышенности, и, видя такую смелую атаку завалов, велел потом представить к себе всех храбрейших охотников, чтобы лично поблагодарить их, и когда и я попал в число пятнадцати уцелевших героев того дня, то я не столько радовался тому, что остался цел и невредим, как моему такому славному военному дебюту, который вызвал тут же столько приятных для меня поздравлений моих товарищей и начальников. За это дело я впоследствии был произведен... Мы еще сутки простояли тогда в Гимри. Весь отряд занимался его разрушением и истреблением роскошнейших садов; но когда я смотрел на эту деревню теперь, только через три года, то почти уже не заметно было и следов этого истребления: так сильна деятельность этого горского народа! Вообще горцы очень привязаны к своим аулам. Они живут в домах предков, которых построение так трудно, и пользуются садами, на разведение которых употреблены столетия, и оттого-то они всегда упорно их защищают, между тем как другие племена, например, чеченцы, нисколько не дорожат своими аулами, редко их защищают и при приближении нашем разбегаются в леса, оставляют их на наш произвол и поселяются в новых местах.
Переночевав в Гимрах и возобновив в памяти все свои приключения, за три года со мной здесь случившиеся, я возвратился в Ашальту, к главному отряду, с ехавшими туда мирными нашими азиатцами и некоторыми гимрийцами, дорогою разговаривая с ними о Шамиле, которого все они считают очень хитрым, и который сидит теперь запершись в Телитле.

19 июня. Лагерь на горе Бетлитль.

13 июня четвертый батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша, был послан на штурм Ахульго, которого передовые башни были уже совершенно разрушены. Неприятель сначала упорно защищался; но апшеронцы дружно пошли на приступ и в несколько минут овладели этим замком. Добычею нашею было 55 взятых в плен мюридов, 60 аманатов, взятых Шамилем у аварцев и андийцев, и, как обыкновенно разного рода оружие: шашки, пистолеты, кинжалы и ружья. До сих пор никто не обращал археологического внимания на оружие горцев, а между ними попадаются такие вещи, которых начало относится, по всей вероятности, к временам отдаленным, и [80] которые заставляют каждого, сколько-нибудь любознательного, сделать очень интересный вопрос: каким образом они попались к горцам? Известно, что горцы берегут свое оружие как святыню и передают его по наследству своим детям; поэтому-то и в наше время находится у них такое оружие, которое, быть может, существует уже несколько столетий. Особенно достопримечательны их шашки. На многих из них я видел изображение всадника с латинскою надписью: «Vivat Hussar», на иных знак круга с крестом наверху, а на других какие-то надписи неизвестными нам буквами. Когда мы взяли штурмом это же Ахульго в 1839 году, то одна шашка попалась нам с латинскою надписью: «Vivat Zavischa», и была поднесена находившемуся в отряде раненому офицеру Завише! Как ни хорошо делают шашки на Кавказе, особенно в чеченской деревне Атаге, но у кавказцев, славится два рода древних шашек, которые они ценят на вес серебра: волчок, с изображением какого-то зверя, наподобие волка, и так называемая гурда, с какими-то прямолинейными знаками, вероятно, буквами. Есть также много древних европейских пистолетов, особенно итальянских. Один офицер купил настоящий лазаримовский пистолет с тонким как бумага и белым стволом, который гнется как олово и выравнивается после выстрела от пули. Я тоже имею оттуда пистолет с прекрасною серебряною насечкою и азиатским замком, на котором очень хорошо сохранился штемпель мастера, с надписью: urquiola. Откуда все это оружие зашло в горы, когда его теперь, да уже и давно нигде нет в окрестности, и не получили ли его горцы еще в наследство от своих предков, быть может, европейцев? Между ними доселе сохранилось предание о крестовых походах, и некоторые женские фамилии выводят свое происхождение от крестоносцев, и, быть может, действительно, есть между горцами потомки благородных, но злополучных рыцарей, которые, после своих неудач, должны были искать себе убежища в этих неприступных горах.

Овладели замком Ахульго, но дело этим еще не кончилось. Лезгины уступили нам только поверхность своего укрепления; но у них оставались еще пещеры в боках его, где большая часть из них скрылась с своим имуществом и куда проникнуть почти не было никакой возможности. Внизу этой знаменитой для нас каменной глыбы, у самого Койсу, находилась обширная пещера, куда, как говорили, скрылось все семейство Шамиля, и где будто бы сохранялась его казна и все сокровища, награбленные еще Кази-муллою в Кизляре, и генералу хотелось непременно овладеть этою [81] пещерою. Но для этого не было никакой возможности спуститься к ней сверху, и поэтому он решился устроить мост через Койсу, чтобы обстреливать ее с противоположной стороны. Это, действительно, было единственное к тому средство; но мы еще тогда не знали, чего стоит устройство хотя какого-либо моста через Койсу. Впрочем, и не задумывались над затруднениями, ибо нам хотелось кончить начатое дело, овладеть семейством Шамиля; его сокровищами, потом войти в Телитль, взять и его самого, и, не зная, или, лучше сказать, не хотя и знать всех трудностей такого дела, мы твердо были уверены в своем успехе. Итак, в ожидании возвращения из Темирхан-шуры отряда с провиантом, мы начали строить мост и так деятельно занимались, что, вероятно, он скоро был бы кончен, если б нам только не помешали...

Наш 2-й батальон, как я уже сказал, стоял в верстах двух от Ашальты, вверх по Койсу, против самого Черката. Еще 14-го числа мы замечали, что по ту сторону Койсу собираются значительные толпы неприятеля и направляются вверх к Игалинскому мосту, о чем подполковник Цыклауров тотчас уведомил генерала; но как в это время к генералу являлись посланные от разных соседних племен с предложением своей покорности, то он никак не предполагал в них враждебных намерений. На другой день, около полудня, значительные толпы горцев начали уже показываться и на нашей стороне. Опытный Цыклауров расположил свой батальон по возвышенностям, фронтом к неприятелю. На другой день, то есть 16-го июня, толпы эти все более и более увеличивались и наконец, подойдя к нам, завязали перестрелку. Генерал прислал к нам еще один батальон и сам приехал. Тут-то он увидел, что неприятеля собралось тысяч до двенадцати. Наш отряд был силою не более трех тысяч, почти не имел лошадей, которые были отправлены в Темирхан-шуру, был разбросан в глубоком котле, откуда по-видимому трудно было выбраться с тягостями. В продолжении всего этого дня происходили только стычки с неприятелем. Мы храбро дрались на отдельных возвышенностях, но только, так сказать, защищали свою позицию.

Чтобы составить себе хотя какое-нибудь понятие о местоположении нашем, вообразите себе, что пространство от Койсу и до верху этого ущелья, простираясь отлого, быть может, верст на десять, состоит из нескольких, по крайней мере пяти или шести этажей или рядов гребней и бугров, один над другим возвышающиеся и разумеется, с самыми неправильными и разнообразными изгибами. Ахульго лежит в самом низу ущелья, на первом, так [82] сказать, его уступе, а Ашальта уже на втором или третьем. Судите же, сколько нам еще предстояло уступов, чтобы достигнуть вершины.

Неприятель действовал против нас без всякого воображения. Вместо того, чтобы подняться в гору и обойти нас, на что у него достало бы и времени и силы, он действовал против нас только с одной стороны, боясь, по обыкновению своему, отделиться друг от друга. Но от горцев, разумеется, нельзя было ожидать никаких стратегических соображений, тем более, что у них не было в то время их главного начальника и толпы эти стремились только туда, где видели неприятеля. Первые и смелые их атаки были прекрасно отражены нами. Войска наши были расставлены по отдельным буграм, по одной или по две роты, смотря по надобности, и лезгины со всем своим фанатизмом храбро бросались на эти как бы отдельные укрепления; но везде их так славно отражали, что фанатизм их начал мало по малу ослабевать, и к вечеру они совершенно прекратили свои штурмы, ведя только перестрелку, которая наконец совершенно ослабела. Пошел дождь и азиатские ружья, как известно, должны были спрятаться в чехлы свои.

Неизвестно, на что толпы эти решились бы на другой день, но вечером 16 июня нам приказано было отступить. Отступление это по причине разбросанного положения отряда, пересеченной местности, проливного дождя и непроницаемой тьмы, было весьма затруднительно. Каждая часть отряда отдельно спешила к Ашальте, а оттуда назад по дороге. Патронные ящики и палатки несли почти на руках; артиллерия, ослабленная лошадьми, двигалась с трудом; почти каждая часть действовала по усмотрению, потому что трудно было сделать какое-либо распоряжение или передать приказание в такую страшную ночь и в такой, пересеченной оврагами местности.
Наш батальон, находясь версты на две впереди всего отряда, должен был теперь составить арьергард, и, разумеется, отступить после всех, ожидая на то особого приказания; но батальон наш не был вместе и поротно стоял по особым возвышенностям. Тихо и неподвижно стояли мы под сильнейшим дождем на местах своих, саженях каких-нибудь во ста от неприятеля, и ожидали приказания; получив его, мы начали отступать. Сначала нужно было спуститься вниз к дороге и сделать это как можно осторожнее, чтобы не заметил неприятель нашего движения; и мы сделали это таким порядком и хладнокровием, к какому способен только один опытный кавказский солдат: даже камешки не шевелились под ногами нашими и ни одно ружье не смело [83] брякнуть. Наша рота была шестая егерская, то есть последняя во втором батальоне, и следовательно должна была составить самый арьергард. Спустившись к дороге, мы уже не застали ни одной из других рот нашего батальона, которые прежде отступили, а потому и мы двинулись. Все это мы сделали так осторожно, что стоявшие против нас неприятельские пикеты совершенно не заметили нашего отступления, и до самой Ашальты мы шли втихомолку и беспрепятственно. Здесь мы настигли свой батальон; небольшая улица, по которой нам нужно было проходить, заставлена была орудиями, патронными ящиками, без лошадей. Тогда мы начали вытаскивать на себе эти орудия и ящики. Между тем неприятель узнал уже о нашем отступлении, и громкие его песни и радостные крики нас оглушали и невольно приводили в трепет, когда мы видели свою малочисленность и такую страшную грозу над нами. Мы ничего не знали о нашем авангарде и, считая себя уже окруженными горцами, твердо решились умереть героями. Темнота ночи, бывшая причиною нашего беспорядка, сама же и скрывала его от глаз неприятеля, и сильный дождь мешал даже стрелять по нас. К тому же, совершенная тишина с нашей стороны сбила горцев совсем с толку, и они, сами боясь попасться нам где-нибудь ночью, не осмеливались сделать никакого движения, а только адским своим криком оглашали окрестность и тем заглушали даже шум от нашего движения.

Часа четыре или три мы должны были употребить, чтобы пройти Ашальту — всего какую-нибудь версту: так мы обременены были тягостями, которые принуждены были тащить в грязи среди развалин аула. Но едва мы перешли аул, как стало рассветать, и тут-то неприятель увидел положение нашего батальона. Страшный крик его радости раздался над нашими головами, и толпы засуетились и начали спускаться с гор, чтобы на нас броситься. Выйдя из Ашальты и пройдя небольшую перед нею площадку, дорога входит в небольшое, узкое как коридор ущелье, обставленное по сторонам высокими и отвесными скалами. Это место составляло единственный переход от неприятельского отряда к нашему, настоящие Термопилы, и только нужны были отчаянные спартанцы, чтобы, заняв его, защищаться в них до последней капли крови и тем остановить неприятеля; и этот завидный жребий достался на долю нашей 6-й егерской роты. По какому-то особому вдохновению свыше, мужественный и незабвенный капитан наш Колодка понял всю важность этой местности, и когда все прочие части батальона прошли, он остановился и решился встретить в нем неприятеля. В командуемой им кучке, кроме нашей небольшой роты, были еще солдаты и других [84] полков, которые, отстав в темноте от своих команд, к нам присоединились. Это разнообразие произвело было сначала беспорядок, и когда толпа горцев с гиком и криком понеслась на нас с противоположной возвышенности, то отрядец наш пришел было тоже в смущение. Тогда-то капитан Колодка, став впереди всех и с рапростертыми руками загораживая собой ущелье, и грозил и умолял стоять дружно за Бога, Царя и Отечество. Я не могу без восторга и умиления вспомнить этого чудного момента, когда этот храбрый ветеран, в самую критическую минуту, будучи воодушевлен самыми возвышенными геройскими чувствами, вдруг останавливает свой отрядец и, воспламенев его к храбрости, грозно решается встретить отважно несущегося на него в десять раз сильнейшего неприятеля!.. «Стой дружнее, ребята! Куринцы! шестая рота! стойте, братцы! не выдавать! за Бога и Государя!» Эти слова электрически пробежали по жилам наших всегда истинно храбрых солдат, и мужество их в это время достигло до самого высшего героизма. Ринувшаяся на них толпа неприятелей встречена была дружным ружейным огнем и потом молодецкими штыками. Хлынула кровь, трупы повалились, и изумленные горцы, совершенно не ожидавшие с нашей стороны сопротивления, подались назад и рассеялись. Но за ними следовала другая толпа, потом третья. К счастью нашему, в нескольких шагах от нас, позади на возвышенности, находилось одно орудие с зарядными ящиками и открыло огонь картечью. Тогда-то началась истинная потеха. Едва толпа неприятеля, человек с пятьсот, скатится с горы и с неистовством бросится на нас, как раздастся по ней выстрел картечью: человек тридцать повалятся, половина подастся назад, а другая с ожесточением бросится на нас в штыки, — и тут-то дружные штыки начнут свое дело. Таких атак мы выдержали пять или шесть и дрались уже не только штыками, но даже камнями и в охапку. Ожесточение с обеих сторон было страшное. Перед нами просто куча навалена была неприятельских трупов; но и у нас потеря была значительная, и, без сомнения, мы были бы подавлены многочисленностью неприятеля, если б предоставлены была только собственным своим силам. Но покамест наша храбрая куча удерживала неприятельские толпы прорваться далее к нашему отряду, прочие роты нашего батальона построились на разных возвышенностях и открыли страшную стрельбу и потом атаку на другие неприятельские толпы. Деятельный наш подполковник Цыклауров и артиллерии капитан Никифораки, с неимоверными трудами, успели втащить орудия на возвышенность, устроить батарею и [85] открыть убийственный огонь по самым уже главным силам неприятеля; а между тем к нам явился 3-й батальон Куринского полка. Этот батальон, как помните, был в Гимрах, и получив приказание присоединиться к отряду, в самую мрачную и дождливую ночь прошел почти пятнадцать верст горской дороги и теперь, как раз кстати явился к нам. Этот батальон стройно и дружно бросился на неприятельские высоты, и горцы, будучи уже сами атакованы, так были сконфужены, что бежали от нас, оставив нам все то, что было захватили у нас, из брошенного на дороге. Это сражение продолжалось почти до десяти часов утра, и утро это было самое прекрасное, если бы только было когда любоваться им. Дождь перестал, и солнце в полном блеске своем озарило эту страшную битву. Никогда я, ни прежде, ни после не видал такого исступления, с каким сражались в это время наши солдаты. Это было для них такое раздолье — подраться на штыках, что они пришли в какое-то неистовство, и когда уже кончилась битва, когда нам досталось много оружия, то солдаты разбивали шашки и пистолеты о камни, не желая даже пользоваться поганым оружием. Фельдфебель нашей роты, посадив на штык одного здорового и дебелого лезгина, какого-то их важного начальника, вырвал у него значок и изорвал в куски. Но страшно было и исступление лезгин. Иные из них, закрыв глаза левою рукою, а в правой с кинжалом, бросались прямо на штыки; другие, с шашками, рубились направо и налево и перерубливали иногда даже ружейные стволы. Иногда случалось, что какой-нибудь неловкий, хотя и храбрый солдат проймет насквозь штыком грудь горца и не успеет в ту же минуту его выдернуть — лезгин захватывает ствол одною рукою, а другою поражает солдата.
Покамест происходила эта отчаянная драка, остальной отряд начал собираться с разных возвышенностей и пропастей и версты две повыше Ашальты соединяться вместе, — и каков был нам прием, когда мы с такими лаврами подходили к нему. Это было истинное торжество! Солдаты со всех батальонов, к нам подбегали, целовали нас, хвалили, и если бы не дисциплина, то капитана верно понесли бы на руках.

Урон неприятеля в этом кровавом для него деле простирался до пятисот насчитанных трупов; да и у нас потеря была немаловажна. Убито: офицер один, нижних чинов 32; ранено: офицеров 4, нижних чинов 93. Таковы по крайней мере были собранные мной сведения, которые совершенно верны и с официальными. [86]
Горцы, получив такой славный урок, разошлись по домам и уже более нас не беспокоили. Такое поражение убедило их надолго, что русские всегда непобедимы, и что в каком бы затруднительном положении мы ни находились, они никогда не могут иметь над нами преимущества, особенно с такими капитанами, как был некогда Ивченко, а потом Колодка, о которых по всему войску распространилось даже какое-то суеверное предание, что их и пуля не берет, и что они горстями их из-за пазухи так и вынимают. Это, разумеется, несправедливо; но, действительно, надобно удивляться промыслу Божию, хранящему иногда своих избранных, и этот, например, капитан Колодка, ни в этом деле, ни в других, столько же жарких, ни разу даже не был ранен; а что уже и говорить о том, что пули градом летали вокруг него!..
Июня 17 отряд спустился к Унцукулю, которого жители нас встретили дружелюбно. Тут мы получили из Темирхан-шуры провиант, за которым посылали, и 19-го числа поднялись опять на гору Бетлитль.

Часть третья.

29 июня. Лагерь в Карадахском ущелье. — Неприступные сакли беглецов. — Лагерь при деревне Телитль. — Осада Телитля. — Ночь перед штурмом. — Общий штурм. — Опасное положение VI Егерской роты, перестрелка и счастливое избавление. — Переговоры с Шамилем. — Капитан Колодка. — Перемирие. — Шамиль клянется в покорности русским. — Несколько мыслей касательно образа ведения войны на Кавказе. — Участь двух друзей, Ельмана и Гринева. — Развязка романической истории поручика В**. — Похороны в Хунзахе. — Транспорт с сухарями. — Аккуратность лезгин. — Рассказ солдата, бывшего в плену в 1831 году. — Деревни Зираны и Арганы. — Мы делаем дорогу близ Бурундук-кале. — Лагерь на горе Арахтау. — Картины природы. — Деревня Орада. — Старый замок. — Плоды экспедиции. — Покорность Караты и окрестных деревень. — Общая радость. — Прибытие в Темирхан-шуру. — Заключение.
29 июня. Лагерь в Карадахском ущелье.

С горы Бетлитль отряд двинулся обратно к Хунзаху; но, не доходя до него, он должен был разделиться на две части. Намерение наше было спешить как можно скорее к Телитлю, где только два батальона держали Шамиля взаперти, и потому начальник отряда с главными силами двинулся туда через Хунзах и Голотлинский мост на Аварском койсу, а нашему 2-му батальону и еще одному Апшеронского полка приказал идти с четырьмя полевыми орудиями, для чего избрана дорога через Готцатль к Карадахскому мосту, а оттуда ущельем через общество Куяда к Телитлю. [88]

Помните ли вы описанный мною Карадахский каменный мост и его окрестность — небольшую площадку, обставленную кругом живописными скалами, между которыми, прямо против моста, я означил, как бы искусством сделанную громадную, узкую, почти полукруглую арку: эти ворота идут в Карадахскую или Куядахскую долину. На дне ее протекает небольшой горный ручей. Долина сначала почти на версту идет узким ущельем, а потом мало по малу расширяется самым живописным образом. Здесь уже почти не видно страшных скал, а самые красивые то отлогие, то совершенно конусообразные бугры и горы, возвышающиеся одни над другими, которые, будучи одеты самою яркою бархатною зеленью, чудесно рисуются или на голубом небе, или на черном фоне шиферной скалы, сзади их стоящей. Многие из них, будучи отлогими, снизу доверху обделаны навесными полями, по закраинам которых растут персики и абрикосы, а на иных, высоко возносящих свои острые вершины, на самом верху, куда, кажется, трудно взобраться, находятся сакли с высокими башнями, в которых живут люди. Эти уединенные и красивые воздушные жилища невольно воспламеняют воображение и заставляют предполагать, что вероятно что-нибудь особенное принуждает человека избирать для себя такое место жительства. И действительно, мне сказывали, что там поселяются беглецы, которые, сделав какое-нибудь смертоубийство и боясь за него кровомщения, строят себе на этих недоступных высотах сакли с сторожевыми башнями, укрепляют их и скрываются в них со всем своим семейством. И каких трудов и опасностей должна быть преисполнена жизнь такого человека! Чего стоит ему обработать небольшую полоску поля для своего пропитания, пасти несколько баранов по крутому скату, ежедневно иногда издалека приносить воду и быть всегда настороже от врагов своих. Но его белая сакля, как замок возвышающаяся на зеленой конической макушке, с несколькими вокруг полосками полей, его небольшое, по зеленой мураве прыгающее стадо, и сам он в черной бурке, опершийся на длинную свою винтовку — чудесная картина.

Версты через три от входа в ущелье находится довольно большая деревня Карада, которой сакли в два и три этажа тянутся в одну линию над дорогою и, будучи обращены к ней галереями делают хороший вид. Жаль только, что все они, будучи сложены из шифера, мрачны и как бы неопрятны. Посреди деревни находится треугольная мечеть, на переднем углу которой, выдавшимся к дороге, возвышается очень красивая, тонкая, круглая, наподобие каланчи башенка, чего я не видал ни в одной лезгинской деревне, где обыкновенно мечети почти ничем не отличаются от прочих саклей. Деревня эта принадлежит обществу андалальцев. Впереди ее и за нею простираются версты на четыре прекрасные сады и поля с пшеницей и кукурузой. Абрикосы были уже в полной зрелости, и жители даже даром давали их нам. Особенно превосходны абрикосы с миндальною внутри косточкой, которые составляют другой род от обыкновенных абрикосов.

Несмотря на то, что я уже, пригляделся к атлетическим формам лезгин, здешние жители в особенности поразили меня своим ростом и дородством: в сравнении с ними мы казались просто пигмеями. Они толпами нас окружали и продавали чуреки, яйца, сыр, куриц, и прочее, и иногда я долго заглядывался на какую-нибудь группу этих горцев, где-нибудь, на бугре стоящую. С косматою черною буркой на одном плече, в высокой шапке, в длинным ружьем в руках, кинжалом и пистолетом за поясом, и ко всему этому круглая черная борода, нависшие брови, орлиный нос и аварские глаза: это просто бандиты, перед которыми испанские или итальянские разбойники показались бы мальчишками, и я уверен, что в цветущие времена мелодрамы такая группа, выведенная на сцену, произвела бы самый убийственный эффект.

Почва земли в этом ущелье очень плодородна, что доказывалось превосходно растущим на полях хлебом. Шиферные горы покрыты черноземом и испещрены ручейками. Вода на каждом шагу, и во многих местах земли на косогорах трясется под ногами, как на болоте. Дорога по ущелью еще была сносна, и только огромные валяющиеся на дне камни и беспрестанно вьющиеся потоки делали ее несколько затруднительною для нас.
Лагерь при деревне Телитль.

Недолго любовались мы красотою Куядахского ущелья. Скоро мы его прошли, и нам представился самый трудный подъем на гору, на которую нужно было проделывать дорогу и втаскивать орудия. Между тем настала самая ненастная погода. Дождь шел несколько суток непрерывно, отчего сделалась страшная грязь, по которой сами мы едва могли двигаться, а тут еще нужно было тащить орудия. Подъем был так крут, что восемь лошадей не в состоянии были везти даже передка, и потому люди по необходимости должны были подымать на себе всю артиллерию. На каждое орудие было распределено по две роты; но усталость доходила до [90] изнеможения. Несколько суток мы не только не раздевались, но даже и не разбивали палаток, а мокрые и озябшие ночевали под шинелями там, где останавливалось орудие, не раскладывая даже благодетельного огонька, потому что дров не было и щепки. А к этому присоединился еще и недостаток провианта. Положение наше в эти шесть дней, которые мы употребили на переход от Карада до Телитля было самое трудное, какое случилось нам испытать в эту экспедицию, и это доставление к Телитлю четырех орудий стоит самого блестящего сражения. Офицеры терпели наравне с солдатами и единодушно разделяли, все труды с ними, не для примера только, а действительно со всем усердием помогая им иногда втаскивать орудия на какую-нибудь крутизну.

Этот подъем вел нас на знаменитую гору Телитль, о которой — помните? — я говорил, что она имеет вид какого-то готического здания. Только мы теперь ее обгибали и поднимались на ее подножие с противоположной стороны той, которая была нам прежде видна. Здесь она казалась также страшна. Вершина ее возвышалась огромною, как бы обрубленною отвесною скалою, и — вообразите! — оттуда, с такой страшной высоты, узкой ленточкой низвергается водопад. Говорят, что на вершине ее есть озеро, возле которого можно пахать землю, и что были случаи, когда жители, угрожаемые неприятелем, принуждены были туда скрываться и там выдерживать самую долговременную блокаду.

Наконец, после всех наших трудов и лишений, 2-го июля мы прибыли к отряду, бледные и изнуренные как мертвецы, замаранные, целую неделю тащившись каких-нибудь пятнадцать верст.
Телитль, эта памятная для нас огромная деревня, где теперь находился Шамиль с самыми лучшими своими приверженцами — мюридами, и в которой старшиною был дядя его Кибет-магома, есть действительно один из самых крепких и неприступных лезгинских аулов. Он расположен на одной из нижних отраслей горы на небольшой площадке, которая с трех сторон обрывается отвесными высокими скалами, до самого небольшого ручья идущими, а с четвертой — прислоняется к крутой, возвышающейся над ним скале. Домов в ней будет до пятисот, которые совершенно прислонены один к другому; только две или три узенькие улицы и посередине небольшая площадка. Сакли уже сами собою составляли непрерывную стену вокруг деревни; но, кроме их, в местах более доступных, находились еще завалы и девять башен: пять на Голотлинской стороне от Хунзаха и четыре на Куядахской. С хунзахской стороны находится еще небольшое [91] кладбище с разнообразными каменными памятниками. По ущелью, по обе стороны аула, идут террасами поля, садов же почти вовсе нет.
Войска наши обложили эту деревню кругом, и не было никакой возможности кому-либо из нее выйти. Артиллерия наша, то есть четыре полевых орудия, разделена была на две батареи, по два орудия каждая, и в тот же день, как мы прибыли к отряду, два орудия к полудню были поставлены уже с Голотлинской стороны и, открыв самую меткую стрельбу, к вечеру разбили три башни. Жители Телитля, вероятно, никогда не видавшие наших орудий, имели о них самые суеверные понятия и воображали, что ядра наши в состоянии разрушить самые крепкие горы, и потому, когда раздались первые выстрелы и посыпалась камни с башен, то ужас их был неописанный. Они как полоумные бегали по аулу; женщины и дети испускали страшные крики и толпами выбегали на улицы и сакли, не зная, в испуге, что делать. Но испуг этот продолжался недолго, и скоро все успокоилось. Жители увидели, что самое лучшее для них было не бегать по аулу, а сидеть в саклях, которых большая часть по местоположению была недоступна для наших ядер. Вообще, сколько я заметил, при всех штурмах горских аулов, надобно как можно более стараться вызывать засевших в саклях жителей наружу, и для этого прежде всего нужно пользоваться их первым паническим страхом, какой очень часто с ними делается от нашего дружного ура и страшной стрельбы из пушек. Но когда они успокоятся и засядут в своих саклях, тогда уже представится тягостная блокада всего аула и продолжительное взятие приступом почти каждой сакли, где бой, с отчаянными и доведенными до крайности жителями, так ужасен и неравен.

В этот же день стрелки наши и пешая аварская милиция заняли небольшой, примыкающий к аулу, садик и часть крайних саклей, разбитых нашими ядрами и оставленных жителями.
На другой день, то есть 3-го июля, поставлены были два орудия с Куядахской стороны. Артиллерия, сокрушив башни, разбивала сакли, и два батальона поставлены были на штурм деревни. Храбро солдаты бросились в аул, овладели первыми саклями; но жители защищалась упорно, дорого уступали нам каждую саклю и, чтобы преградить нам дорогу, зажигали их и обрушивали. Тогда сражение делалось ужасным! По грудам камней, сквозь дым и пламя, лезли апшеронцы и куринцы 4-го батальона на приступ, сакли пылали, рушились и погребали в развалинах много жертв. Иногда случалось, что стоит какая-нибудь раскаленная стена; по одну [92] сторону наши, по другую — горцы. Дерутся сквозь дыры и трещины, взбираются наверх, усядутся на гребне — и вдруг стена рушится... Счастье, если это случится на неприятельскую сторону! Эта драка среда дыму и пламени на грудах камней была ужасна и величественна, и как нашему батальону не настала очередь, то мы преспокойно смотрели сверху на это побоище и досадовали на свое бездействие. Но, несмотря на продолжительную и неослабевающую храбрость этих батальонов, которые почти целый день дрались, мы успели овладеть в тот день только не более как четвертою частью аула и привести его в развалины.

На другое день назначен был общий штурм. Для этого предположено было войскам, расположенным по ту сторону ручья, подойти к аулу и произвести только фальшивую атаку, потому что настоящей, по крутизне берега, сделать было невозможно; двум же колоннам назначено было идти на действительный приступ: одна — с Голотлинской, а другой — с Куядахской стороны. Голотлинская колонна состояла из двух батальонов его светлости князя Варшавского графа Паскевича Эриванского полка и нашего 2-го батальона, Куядахская же — из двух батальонов Апшеронского полка.

Еще накануне этого дня, часов в десять, велено было нашему батальону оставить свои возвышенности и идти на батарею, чтобы в другой день идти уже оттуда на приступ. Вид страшной битвы этого для и ожидание такой же на другой день невольно заставили призадуматься каждого, и эта ночь останется для меня навсегда памятною. Погода была прекрасная, луна блистала во всем своем величии, и мысль, что, быть может, это уже последняя ночь в моей жизни, невольно зашевелила и сердце и воображение. Солдаты преспокойно ужинали сухари с водою и пили винную порцию; офицеры, то одиноко, то попарно, сидели или лежали на бурках и разговаривали друг с другом о предстоящем штурме, иные с беспечностью юноши, другие же, напротив, с благоразумием опытности, один другому подавали советы, поощряли друг друга в храбрости и на случай смерти делали распоряжения. Я бродил одинокий по батарее. Мне не к чему было делать посмертных распоряжений и ни с кем не хотелось делиться задушевными мыслями, и потому, уединенно предавшись мечтам своим, я много передумал в эти торжественные часы. Я припомнил себе всю мою жизнь, во многом раскаивался и, не видя в ней ничего утешительного в прошедшем и мало надежды в будущем, даже желал смерти. Но иногда мысль моя невольно переносилась на родину: я живо припоминал себе моих бедных и престарелых [93] родителей которые так страдают по мне и ежедневно молятся о моем возвращении в их объятия — глаза наполнялись слезами и во мне опять пробуждалось желание жить и увидеть свою родину. Я пал на колени вознес горячую молитву к Создателю и потом, склонившись на камень, уснул среди всеобщей как бы предсмертной тишины, едва нарушаемой вечным меланхолическим ропотом внизу бегущего ручья...

Едва рассвело, грянула сигнальная пушка, и все войска понеслись к аулу. Раздалась страшная стрельба, громкое ура, и под градом неприятельских пуль мы ворвались в деревню. Но осажденные не дрогнули: крепко сидели в своих саклях и ждали нас к себе поближе. В главе нашей первой колонны было два батальона графа Паскевича-Эриванского полка. Они смело бросились в аул, выбили неприятеля из первых попавшихся им саклей, но, по трудной местности, разделились направо и налево и, будучи окружены горцами, засели в саклях. Наш батальон был в арьергарде. Когда, графцы раздались в стороны, мы двинулись вперед и, пробегая узенькою улицею под самым убийственным огнем, так что в темноте спотыкались на собственные трупы, добежали до небольшой площадки, где, поражаемые со всех сторон бросились на сакли и стали выбивать из них неприятеля. Мы тоже разрознились местностью: одна рота вправо, другая влево; наша же шестая егерская пробилась далее всех и бросилась на неприятельскую саклю. Дружно взлетели мы на галерею, бросились в двери, окна, на крышу. Одни падали под выстрелами из пистолетов и под кинжалами, другие врывались в сакли и штыками и прикладами били отчаянных мюридов. Взломали потолки, разрушили галереи, двери, стены и, переколов всех защищавшихся, сами, почти изнеможенные, падали на их трупы. Далее и кругом нас с трех сторон сидел многочисленный неприятель, а мы не могли уже оставить этой сакли. Между тем мы нигде более не слыхали ни нашего ура, ни сильной нашей стрельбы; а из этого мы заключили, что мы одни только так далеко забрались в аул, а это действительно так было. Колонна Апшеронского полка, долженствовавшая атаковать аул с Куядахской стороны, встретила перед собою несколько этажей завалов, наполненных отчаянными защитниками, и хотя храбро бросилась на штурм, овладела уже тремя рядами завалов, но далее пробиться не могла и потому не проникнула в аул. Тогда мы, будучи одни почти в середине аула, не смели уже бросаться далее и должны были подумать о собственном спасении. Неприятель был у нас с трех сторон и не далее двух сажен в своих саклях, откуда из бойниц торчали стволы их ружей, но не [94] смея тоже выйти из саклей и на нас броситься, — и от этого обоюдное наше положение вышло очень странно. Ни мы, ни неприятель, боясь друг друга, не смели выйти из своей засады и поэтому сражались почти целый день не далее, как на две сажени, выстрелами из ружей в амбразуры и дыры. Наша сакля была почти разрушена нами, и теперь мы должны были ее укреплять, иные дыры позакладывать, а другие пробивать для стрельбы. Потолка почта не было, и от такого дурного состояния сакли мы много терпели: неприятель поражал нас сквозь каждое отверстие. Часов в шесть пополудни ударили на батарее отбой — начались переговоры с Шамилем; но у нас перестрелка продолжалась, и мы отражали жестоко. Кроме неприятеля нас мучили еще нестерпимый зной и жажда; к тому же сакля наша от сору, крови и трупов сделалась смрадна и грязна; мы совершенно была равнодушны к смерти, или, лучше сказать, о ней и не думали, хотя у нас поминутно кого-нибудь ранили или убивали. К амбразурам становились мы посменно, и когда мне пришла очередь отдохнуть, то я как сноп повалился на землю. Возле меня валялся обнаженный труп здорового лезгина, и как в это время не было уже места никакому, а тем менее эстетическому чувству, то я подтянул его к себе под голову и как на подушке улегся на нем.

Между тем вечерело. Лезгины ругали нас и грозили, что когда настанет ночь, то они нас всех перережут, что нам и действительно угрожало, и потому нужно было подумать об отступлении. Выйти из сакли наружу значило попасть в руки неприятеля; а так как наша сакля примыкала с одной стороны к другим саклям, незанятым неприятелем, то капитан Колодка придумал пройти саклями внутри. Для этого мы начали делать пролом из своей сакли в другую, оттуда в третью и так далее и когда уже все было готово, решились отступать. Но здесь требовалась большая осторожность, чтобы движения нашего не заметил неприятель. Для этого капитан расставил часовых по всем проломам, чтобы пропускать солдат по одиночке и без шуму, и когда все было готово, начали тихо и ощупью перебираться в смежную саклю. Для скрытия всего этого движения оставлено было в первой сакле в арьергарде, пятнадцать человек под моею командою, которые должны были стрелять по неприятелю и грозить ему и потом, когда все пройдут пролом, отступать самим и завалить его камнями. Все это было исполнено как нельзя лучше. Неприятель сначала не заметил нашего движения, а мы, пройдя сакли три или четыре, значительно уже возвысились (потому что сакли были амфитеатром) и примкнули к другим ротам батальона; но едва [95] арьергард наш вступил во вторую саклю и завалил пролом как горцы бросились в оставленную нами саклю и хотели проникнуть далее, но тут увидели, что уже было поздно. Мы уже вступили в третью саклю, стреляя в пролом второй, — и они побоялись просунуть свои головы в эту западню.

Так кончился этот штурм. Мы овладели почти половиною аула, но не взяли всего, и этому причиною было, как вы видите, не недостаток нашей храбрости, а наша малочисленность и, так сказать, даже трусость самого неприятеля, который со страху крепко сидел в своих саклях и тем сделал их для нас неприступными, а главное: крепость самого аула это сплошная масса одна над другою возвышающихся саклей, где совершенно негде было развернуться или составить какую-либо колонну, и куда, наконец, нельзя было легко придвинуть ни одного орудия. От такого местоположения аула нельзя было сделать того сильного и дружного удара, который, сам собой воодушевляя войска, решает все дело, и мы принуждены были сражаться отдельно.

Во всю эту экспедицию судьба нашей шестой егерской роты была попадать в самую сильную опасность и славно ее выдерживать, и в этот штурм она, как видите, пробилась далее всех и едва не была истреблена; но она имела капитана Колодку и благополучно отделалась. Я удивлялся хладнокровию, храбрости и счастью этого капитана и в этом деле. Он был среди самой опасности, пули наделали ему несколько дыр в сюртуке, из шести избранных им своих телохранителей четырех убили, а он вышел даже не ранен. Одна пуля прорвала ему лацкан сюртука, откуда высунулся клочок хлопчатой бумаги.

— Поздравляю вас Павел Иваныч, — сказал я: — с Георгиевским крестом, потому что клочок ваты был похож на него.
— На все, братцы, воля Божия и милость Царская, — отвечал он с улыбкою: — поживем — заслужим!
И я действительно угадал на этот раз. За этот штурм Колодка получил чин майора и Георгиевский крест.
На другой день мы возвратились из аула наверх в свои палатки, и с каким восторгом бросился я на колени и благодарил Создателя за благополучное возвращение, и с каким наслаждением отдыхал я после таких опасностей и усталости на своей бурке! Весь этот день и другой шли переговоры с Шамилем, и лезгины, получив перемирие, с радостью выбегали из душных своих саклей и торжествовали песнями и молитвами свое избавление. Между ними резко отличались пришедшие с Шамилем [96] мюриды, которых, говорят, было до тысячи. Все они были хорошо одеты, вооружены и в сравнении с жителями Телитля, оборванными и худо вооруженными, казались как бы регулярным войском. К вечеру 6 июля переговоры кончились. Шамиль поклялся нам покорности и дал в аманаты племянника своего Гамзата. Дядя его Кебет-магома и старшина Карадахского общества дали тоже по одному аманату, поклявшись в покорности своей и своих деревень аварскому правителю, и этим мы должны были кончить осаду Телитля.

Нам жалко было, что мы не имели здесь полного успеха, то есть не разорили всего Телитля и не взяли Шамиля, и весь отряд сильно скорбел об этом и ревностно желал еще нового штурма. Но такое похвальное воинственное чувство отряда не было основательно и происходило от незнания всех наших обстоятельств. Провианта у нас уже почти не было, а зарядов и того менее, взять же в один раз Телитль не было никакой возможности, как мы уже убедились. Быть может, его нужно было штурмовать еще неделю или дня три, а мы уже потеряли до двухсот человек убитыми и верно пришлось бы потерять еще столько, что, при малочисленности отряда, было для нас очень значительно. Ко всему этому нужно присоединить, что Шамиль в то время не был еще таким важным лицом, каким он сделался впоследствии, в непременное его пленение даже не составляло, как впоследствии, особого и исключительного стремления. Взятие же собственно Телитля было бы хорошо только в нравственном отношении, то есть оно доказало бы, что для нас нет неприступного аула; впрочем, оно не повело бы ни к каким большим результатам, кроме разве плена Шамиля. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из этой и последующих экспедиций мы убедились, что кавказские горцы будучи поставлены в необходимость защищаться, дерутся до последней капли крови, тогда как если есть для них возможность к бегству, то при малейшей опасности они непременно уйдут скоро. На этом наблюдении можно бы, мне кажется, основать военное правило для кавказской войны, что если нам предстоит брать штурмом аул, которого нам необходима только местность, а не его защитники, то никогда не следует окружать его со всех сторон, а непременно нужно оставить лазейку — и успех будет несомнителен. Так в эту экспедицию мы взяли штурмом в один раз Ашальту, несмотря на упорную защиту ее горцами, поклявшимися умереть в ней до единого с оружием в руках, потому только, что не совсем ее окружили, и так, [97] в 1839 году, взяли мы знаменитый и неприступный аул Аргуани. Аул этот преграждал нам тогда дорогу к Черкату, где Шамиль, с многочисленным войском, решился твердо нам противиться; но генерал Граббе, осмотрев его местность, сделал образцовый план штурма, направив войска на него только с трех сторон, а с четвертой, оставив ее, по-видимому, свободною для осажденных, положил один батальон в отдалении в засаду — и успех был самый блистательный. В двадцать минут мы взлетели в аул, и испуганные горцы, бежав из него толпами, были потом поражаемы положенным в засаду батальоном. Другое дело, если нам необходимо взять или уничтожить в ауле его защитников. Тогда уже, разумеется, нужно запереть его со всех сторон; зато взятие его сделается тогда самым трудным и продолжительным. Так было теперь в Телитле и потом в 1839 году в Ахульго, где десятитысячный отряд блокировал восемьдесят дней эту, по-видимому, маловажную крепость.

22 июля. Лагерь на горе Бетлитль.

Июля 8, часов в семь утра, оставили мы Телитль и направились всем отрядом в Хунзах, через Куядахское ущелье, по которому мы шли к Телитлю с орудиями. Погода была прекрасная. Чудная природа, одетая в утреннюю свою сверкающую одежду, как бы нарочно красовалась перед нами, чтобы прогнать наше невольное уныние, музыка играла веселые марши; но ничто не могло оторвать нас от грустных воспоминаний о Телитле. Там, в числе прочих, убиты два храбрых капитана нашего батальона: Ельман и Гринев — большие друзья между собой. Помню, как перед последним штурмом, ночью, на батарее, они разговаривали вместе и поручали друг другу распоряжения, в случае смерти одного из них.

— Когда меня убьют, — говорил один: — пожалуйста, продай все мои вещи, заплати долг, а остальное отошли к моей матушке.
— А когда меня убьют, — говорил другой, у которого был юнкером брат: — возьми моего брата к себе в роту и смотри за ним как за сыном.
Они горячо обняли друг друга, поцеловались и заснули. Бедные! Судьба отказала им даже и в последнем утешении. Оба, они были убиты во время штурма, почти в одну минуту. [98]

Там же был убит и мой приятель поручик В***, романическую историю которого я вам рассказывал уже. Когда потом собирали его вещи, я взял к себе его письма и в одном из них из Петербурга прочел, что верная его Елена наконец вышла замуж за Б***. Признаюсь, такая развязка, хотя и ожиданная мною, была и для меня неприятна; а какова же она была для бедного В***! Жаль мне было этого пылкого и благороднейшего юношу! Без сомнения, если бы он остался жив, время поохладило бы его сердце, и он, быть может, впоследствии, сам бы смеялся над своим романтизмом и сделался, как и все мы, обыкновенным и полезным человеком.
Поход до самого Хунзаха не представлял ничего особенного через Карадахский мост и разоренный Готцатль — места уже для нас не новые; 10 июля пришли мы туда благополучно.

В Хунзахе простояли только два дня, в которые погода была самая дурная. Дождь и град с ветром и туманом делали нам эту стоянку неприятною. Хунзахская цитадель была уже значительно укреплена, и поодаль от замка выстроена каменная башня для защиты воды, от которой до замка дорога прикрыта была высокою каменною стеною; но жители уже не так дружелюбно обходились с нами, как было прежде: им было очень неприятно, что мы оставляем навсегда между ними наш гарнизон. Здесь умер подполковник Апшеронского полка Карцов, остававшийся комендантом в Хунзахе, от желчной горячки, и его хоронили со всей военной почестью. Очень жаль было доброго человека и хорошего офицера, но еще более отца семейства... Эти похороны навели на нас какое-то уныние: каждый подумал о себе, — и кому жизнь не мила! Северная погода еще более имела влияние на наше расположение духа, и мы уже стали изъявлять друг другу желание поскорее возвратиться в Темирхан-шуру. Но мы не знали, что заключить из настоящего нашего выступления из Хунзаха. Мы взяли с собой всех больных и раненых, почему могли предполагать, что пойдем в Темирхан-шуру, — но оставляли в Хунзахе все свои тягости, и поэтому думали, что еще в него возвратимся.

В Хунзахе оставлен был батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша. Я очень любил этого доброго и храброго штаб-офицера, и потому с грустью с ним расставался, воображая, каким лишениям и опасностям он подвергнется, и когда изъявлял ему мое об этом сожаление, то он мне отвечал: «Что ж делать! я никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь!» — правило, которым всегда руководствовались на Кавказе старые и опытные офицеры. [99]

Мы пошли по знакомой уже нам дороге через деревню Цатанек. Вокруг этой деревни град сильно выбил еще только что выколосившийся хлеб, и даже бобы, как ни крепок их ствол, сбиты были до самого корня; очень жаль было трудов земледельца, хотя и лезгина, для которого его поле составляет единственное пропитание.
13 июля пришли мы на гору Бетлитль и остановилась лагерем на старом месте. Погода была прекрасная, и, несмотря на июль месяц, природа была так свежа, как в мае. Зелень самая яркая, цветов бездна, и разнообразные группы шатающихся облаков оживляли окрестность. Вся обширная перед нами лежащая Унцукульская или Койсубулинская впадина наполнена была белыми как снег облаками, которые, вздымаясь и опускаясь и пенясь как волны морские, делали из нее самое живописное озеро с небольшими красивенькими островами, выдавшимися из облаков скалами.

Движение отряда к Бетлитлю, как уже мы после узнали, было для того, чтобы встретить там идущий к нам транспорт сухарей, которых у нас совсем не было, отправить оттуда в Темирхан-шуру всех больных и раненых через Унцукуль и Гимри и дождаться оттуда нового провианта. До сих пор у нас еще не было никакого другого сообщения с Темирхан-шурою, как только через Унцукуль и Гимри; а если вы помните эту дорогу, то знаете уже ее трудность. Поэтому все наши транспорты производились через жителей этих деревень, которые убедились, что гораздо лучше для всех доставлять к нам сухари и получать большие деньги, нежели бесполезно с нами сражаться. Надо отдать полную справедливость генералу Фези в умении располагать к себе мирных горцев. Самая щедрая и скорая плата за все, что у них брали или что нечаянно повредили, поселила в них большое к нам доверие, и это одно только могло заставить их так охотно доставлять нам продовольствие.

Подходя к Бетлитлю, мы встретили там давно ожидаемый транспорт с сухарями, и солдаты так обрадовались, что громко приветствовали бедных ишаков, едва заметных под вьюками, и, помогая горцам их развьючивать, называли их самыми нежными именами. Надо сказать здесь нечто о необыкновенной аккуратности лезгин в доставлении всего, что им поручено. Ничто и никогда не пропадет у них, и часто случалось, что лезгин, взявшись что-нибудь к нам доставить, не мог этого скоро сделать, по неприязненным отношениям деревень, через которые нужно было проходить ему; но порученная вещь никогда не [100] пропадала и хотя нескоро, но всегда была доставлена. В особенности они аккуратны в доставлении бумаг, и лезгин готов даже пожертвовать жизнью, но не бросить бумаги. Очень часто случается, что неприятели наши, считая их шпионами нашими, их убивают, но — странное обстоятельство — бумаг никогда не истребляют и хранят их с каким-то благоговением и непременно при удобном случае к нам их доставят. Иногда, разоривши какой-нибудь аул, нам случалось находить в нем наши пост-пакеты целыми и с особым тщанием хранимыми, вероятно, до первого удобного случая передать их нам. Без сомнения, этому причиною получение за них денег; но для нас этот их обычай очень полезен.

Походом меня занимал рассказ одного нашего солдата, бывшего в плену у лезгин. Он был взят в плен в Кахетии в 1831 году и продан жителю Карадахского общества деревни Ачады за сорок баранов. Его содержали как нельзя хуже: днем давали самую тяжелую работу, а ночью сажали на цепь. Три раза он уходил, но все неудачно: его ловили и приводили к хозяину, который за это жестоко его наказывал. Наконец хозяин умер и, по какому-то религиозному обычаю, завещал сыну своему отпустить его; но сын не иначе соглашался дать ему свободу, как чтобы он принял магометанскую веру. — «Но сколько он ни употреблял со мной жестокостей, побоев и голоду, я — говорит — бранил его, плевал ему в глаза и решился уже умереть, радуясь, что сделаюсь мучеником, и уповая наследовать царствие небесное. Когда же услышал, что наши подступили к Телитлю, и хозяин мой в большой тревоге часто отлучался, из дому, то я решился еще раз бежать. В одно время, когда хозяина не было дома, я долго и со слезами молился Богу в своей тюрьме и наконец заснул. Во сне мне явился ангел, который возвестил, что завтра меня непременно бросят в пропасть, если я не уйду. Я проснулся. Ночь была темная; но я заметил, что дверь моя не была затворена. Я начал ломать свою цепь, которую я еще и прежде камнями подпиливал, и, к своей радости, она почти сама распалась. Тогда я потихоньку вышел из аула и к рассвету благополучно дошел до отряда. Вот как Господь Бог наградил меня за мое долготерпение!

«Да и что за житье с басурманами: один наш беглый был в этой же самой деревне, где и я. Лет пятнадцать уже живет он у них, имеет саклю, жену и детей, а когда бывало встретится со мной и я начну ругать его, что обусурманился, то горько заплачет, начнет креститься и просить меня, чтобы я дал поцеловать ему свой крест. Готов — говорит — бросить все и подвергнуться [101] заслуженному наказанию, чтоб только уйти к своим, да жаль детей.»

Почти десять дней простояли мы лагерем на одном месте, на этой скучной горной равнине возле Бетлитля; а нет ничего скучнее в экспедиции, как праздная стоянка. Как провести время — не знали. Службы и занятий никаких, читать нечего, и странная скука одолевала. Всем хотелось или возвратиться на квартиры, или идти в драку, лишь бы только не стоять на месте. Мне тоже было скучно; но я всегда старался находить для себя какое-либо занятие и тем сокращал время. Но тоска по родине более нежели когда-либо овладела мной. Мне стали противны даже величественные виды природы и эти громадные горы, заграждавшие зрение, и когда вспомню бывало нашу широкую Русь, эти обширные степи Малороссии, где глаз устремляется в беспредельность, когда вспомню бывало свой небольшой домик с прекрасным фруктовым садом и широким прудом, то мне они казались гораздо приятнее этих грозных скал и пропастей, и я так бы, казалось, и полетел туда, под их мирную сень, в их тихое уединение... Но этим грезам было суждено нескоро осуществиться!..

30 июля. Лагерь в Бурундук-кале.

Мы стояли лагерем при Бетлитле так долго оттого, что ожидали транспортов с провиантом из Темирхан-шуры, и как скоро они прибыли и мы запаслись сухарями на несколько дней, то июля 22 выступили в поход обратно через Цатанек и остановились на горе Арахтау. С этой горы идет вниз одно ущелье через деревню Мусуку и Белех или Балакан до Аварского-койсу, где в конце ущелья находится деревня Зираны, а по ту сторону реки деревня Арганы, от которой тоже углубляется одно ущелье в Гимрийский хребет, за которым находится деревня Малые-Казаницы, а там и Темирхан-шура. Это самая кратчайшая дорога от этой крепости к Хунзаху, с которою у нас до сих пор не было еще безопасного и свободного сообщения, и теперь нам предстояло обделать эту дорогу и укрепить ее, чтобы таким образом, устроить сколько возможно безопаснейшее сообщение с хунзахским гарнизоном. По этому направлению от Темирхан-шуры до Хунзаха будет не более шестидесяти верст, — следовательно, почти вчетверо менее той дороги, по которой мы сначала шли через Акушинское [102] общество, Судахаранский и Карадахский мост, и даже гораздо ближе, нежели через Унцукуль и Гимри.

Июля 23, спускаясь с горы Арахтау в так называемое Балаканское ущелье, прибыли мы к деревне Мусуку. Отсюда авангард наш пошел далее в Зираны, а мы остались обделывать здесь дорогу. Мусук — небольшая деревушка, окруженная плодородными полями. Пониже в ущелье есть много лесу и кругом по отлогостям его много травы. Погода нам благоприятствовала; только по ночам было холодно от сильного ветра и возвышенности местности.
Обделав дорогу с горы Арахтау до Мусука, которая в этом месте очень крута и спускается зигзагами, продолжали работать ее далее до деревни Белех или Балакан. Ущелье здесь довольно отлого и понижается почти неприметно, что представляло нам немного трудов для сделания дороги, удобной для провоза нашей артиллерии. С правой стороны ущелья низвергается вниз множество ручейков иногда очень живописными каскадами. В одном месте целая широкая скала сверху донизу покрыта катящеюся по ней водою. Все это, сливаясь в ущелье, образует в нем довольно большой и разнообразно вьющийся прыгающий по камням ручей. По ущелью везде было много самой свежей травы, и каждый удобный клочок земли превращен в полоски полей, на которых изобильно растут ячмень и кукуруза.

Деревня Балакан немного более Мусука, но гораздо ее живописнее и кругом версты на четыре вдоль по ущелью опоясана плодоносными садами, которых вовсе нет в Мусуку, по высоте его местоположения. Мы наслаждалась чудеснейшим климатом. Днем жар был не очень велик, а вечерами самая живительная прохлада наполняла ущелье, и от изобильной растительности воздух делался ароматным. Ущелье все идет широко и покато и только к концу суживается, делается каменистее, круто обрывается и поэтому потребовало большой обработки для сделания спуска удобным.

Спустясь вниз, на последних уже отлогостях к Койсу, увидишь деревню Зираны. Местоположение ее очень живописно: над самою рекою, в устье чернеющегося за ней ущелья, она окружена восхитительными садами, где огромные орехи, яблони, груши, персики и виноград едва держались под тяжестью уже начавших созревать плодов своих. Особенно мне понравились яблони — огромные деревья, которых ветви, обремененные, как гроздями, пунцовыми плодами, шатром склонялись к земле. Это род самых крепких и долго сохраняющихся яблок. [103]

Большое ущелье, по которому течет Койсу, к Зираны очень расширяется; дно его делается гладким и образует очаровательнейший лужок, по которому река, разделяясь на несколько рукавов, течет довольно тихо и безмолвно между островами, поросшими красивыми куртинами лозы и разных кустарников. Луг этот, покрытый самой яркой зеленью, составляет довольно большую площадку, по краям которой стоят небольшие овальные, тоже зеленеющие бугру, один над другими возвышающиеся и наконец примыкающие к голым и высоким скалам. Площадка, ровная как стол, версты на две простирается вниз по Койсу и как бы замыкается деревнею Аргуаны. Это самое живописнейшее место, какое я только видел на Кавказе. Среди мрачных и диких скал является ровный, зеленый, в полном смысле, бархатный луг на котором, как разнообразные узоры, разбросаны острова, и между ними вьется довольно широкая река: это так приятно для глаз утомленных вечною дикостью ущелий и громадностью скал! И тишина течения Койсу также имеет свою прелесть после его шумных водопадов и вечной яростной борьбы с своими берегами. Здесь он как будто сам радуется своему отдыху и так нежно катится по спокойному своему руслу. А что за прелесть деревня Арпаны!.. Она находится в конце этой равнины на возвышающимся над нею бугре, и белые ее сакли одна над другой возвышающиеся, опоясываются темно-зелеными садами, которые, спускаясь постепенно вниз, расходятся по лугу красивыми аллеями. За саклями возвышаются черные гребни скал, которые мрачностью своей еще более придают блестящего колорита и белеющейся как замок деревне и зеленеющим ее садам. И когда на всю эту картину заходящее солнце бросает свои лучи и положит тени, то вид этот делается очаровательнейшим. Здесь я более нежели где-либо жалел о том, что я не художник и не мог снять этого чудеснейшего ландшафта; однако же кое-как я срисовал вид этой деревни, и, при всем несовершенстве моего искусства, он очень нравится всем кто только его рассматривает.

На этой площадке, на правом берегу Койсу, против деревни Зираны предположено было устроить укрепление для защиты в этом месте переправы через Койсу, для него и оставлена была часть отряда, а другая, в которой был и наш батальон, направилась далее для разработки дороги, перейдя реку, которая была глубиною по пояс, по устроенным нами на деревянных козлах небольших мостиках.

Отдохнув на берегу, пошли мы к деревне Арганы и, пройдя ее роскошные сады, вступили в узкое ущелье, которое идет от нее [104] верст на десять, постепенно и незаметно возвышаясь. Гладкое дно этого ущелья, усеянное мелкими камешками, не требовало никакой обработки для дороги. Наконец ущелье, мало по малу суживаясь и превратясь почти в коридор, вдруг запирается отвесною, высокою, саженей в десять, каменною скалою. С левой стороны скалы падает в ущелье водопад, а с правой вилась узенькая и крутая тропинка, положенная в иных местах досточками, по которой с трудом можно было провести одну лошадь; и здесь-то нам нужно было устроить дорогу, по которой свободно бы ездили пушки и артельные троишные повозки.

Это место называется Бурундук-кале. От него до вершины хребта верст пять, не очень, впрочем, крутого подъема, а там верст пятнадцать до Темирхан-шуры, довольно покатого спуска, не требующего почти никакой обработки. Итак, нам оставалось только сделать спуск в Бурундук-кале и проделать дорогу до вершины хребта, и тогда катай хоть тройкою от Темирхан-шуры до Хунзаха; но это было, однако же, не так-то легко.

Наскоро разработав тропинку, взошли мы по-одиночке на верх ущелья. Там была довольно значительная площадка с протекающим по ней ручьем и отлогие скаты гор, поросшие хорошею травою, и потому место для нашего небольшого лагеря было очень удобно. Разбив палатки и несколько отдохнув, принялись за работу. Чтобы сделать спуск с занимаемой нами площадке до дна ущелья, нужно было пробить наискось скалу саженей на десять и потом от этого пролома донизу еще саженей на пять высотою, подложить насыпь длиною саженей на пятнадцать: работа, как и можете судить, нелегкая; но деятельность нашего начальника была неутомима! Он особенно обращал внимание на разработку дорог, всегда лично присутствовал при работах, поощрял рабочих, как наградами так и ласковым и шутливым своим обращением, оставшимся навсегда в памяти солдат, и наша так называемая саперная команда делала просто чудеса, сокрушая самые твердые скалы и заваливая пропасти. Почти две недели, однакож, трудились мы в этом месте, работая ежедневно человек по пятисот, и работа, как говорится, кипела. Там несколько десятков солдат буравили скалу и взрывали ее порохом, там сотни вскатывали огромные камни, носили землю, фашины. Беспрестанные выстрелы от взрывов, дружный крик подымающих вверх какой-нибудь огромный камень, беспрестанная беготня, — одним словом, все кипело как в котле и работа шла быстро. Но более всего потребовала времени насыпь. От неровности камней и желания сделать ее поскорее и уже, она два раза обрушивалась и поэтому в третий [105] раз заложили ее уже очень широко и, постепенно вверх суживая, сделали наконец так прочно, что она могла бы существовать вечно, если бы только возмутившиеся горцы не вздумали ее разрушить. В одном месте на гладкой скале генерал велел высечь год, число и надпись, чтобы увековечить наши необыкновенные труды в этом месте.

Вид этого места очаровательный, когда посмотришь на эту дорогу снизу. Перед нами возвышается, полукруглая скала, с левой стороны ее несется прелестный водопад, а с правой вверх идет темный коридор, а вниз — широкая насыпь. Далее поверх скалы горизонт замыкается почти подоблачным хребтом, то отлогим, то возвышающимся острыми как башни скалами. Впоследствии на верху самой скалы устроена была большая башня для помещения в ней постоянного здесь караула, и это еще более придало красоты этому месту. И когда на верху скалы белеются наши палатки, над самой ее закраиной, стоят группами офицеры и солдаты; из под ног их катится вниз пенистый водопад; выше по хребту, как бы с облаков, спускается наш отряд, и потом из темного пролома, как бы из ворот, катятся троишные артельные повозки, артиллерия, вьюки, арбы, которые по прислоненной к скале насыпи идут как бы по карнизу и далее вытягиваются в ущелье в длинную вереницу, — когда на все это смотришь несколько издали, то невольно восхищаешься видом и природы и искусства, и нашей русской удали, катающейся тройкой там, где прежде с трудом пробирался пеший смелый горец.

Мы были недалеко от Темирхан-шуры, с которою теперь сообщения сделались очень часты, и от этого у нас явилось во всем довольство. Чтобы поддержать силы работающих, отпускали ежедневно по две винные порции, для чего привезено было из Темирхан-шуры три бочки спирту. Эти бочки не должны быть забыты в летописях кавказских, потому что они были первые которые переехали хребет в этом месте и скатились него на русской телеге, по проделанной нами дороге, и когда они спускались с гор, покрытых в то время облаками, то это было как бы они действительно скатывались с облаков... Солдаты приветствовали их громким криком.

Во время нашей стоянки в Бурундук-кале приехал к нам наш полковой командир, бывший тогда полковником — Пулло, которого мы уже месяца четыре не видали. Он был в то время начальником Сунженской линии, в Чечне, и потому не мог участвовать в походе с нами. С какою радостью увидели мы своего начальника и с каким единственным восторгом отвечали на его [106] приветствие! Он с чувством благодарил нас за наши отличия, обнимал подполковника Цыклаурова, капитана Колодку и всех офицеров и ласково разговаривал с солдатами, называя их молодцами-куринцами. Он расспрашивал нас о подробностях экспедиции, о наших нуждах, жалел о погибших в сражениях и старался помочь всем оставшимся. Это был для нас праздник.

Когда уже дорога была совершенно окончена, пришел из Темирхан-шуры транспорт, из пятисот азиатских арб, с провиантом для Хунзаха и артиллерийским парком, и нашему второму батальону Куринского полка опять суждено было конвоировать этот огромный транспорт до Хунзаха. Наш батальон поработал в это время двадцать дней, проводил в начале похода огромный обоз до Хунзаха, попал в самую страшную арьергардную битву при отступлении от Ашальты, почти на руках принес четыре орудия к Телитлю, пробился в этот аул далее всех и целый день дрался в нем с неприятелем... Из этих трудностей и опасностей он вышел с тою огромною славою, которая с этого времени распространилась на весь Куринский полк и сделала его одним из первых на Кавказе.

Лагерь на горе Арахтау.

Четырнадцатого августа оставили мы Бурундук-кале и двинулись к Зираны. Обоз спустили благополучно и скоро и потом шли по гладкому ущелью почти безостановочно. Погода была прекрасная, даже жаркая. Прелестные арганайские сады, с зрелыми уже плодами, сильно манили нас в свои прохладные тени и лакомые объятия; но ни один солдат не смел даже дотронуться до дерева; так строго смотрели за тем, чтобы не делать жителям ни малейшей обиды. Впрочем, они дешево продавали нам виноград, персики и груши и даже даром давали солдатам.
Сакли Арганая очень красиво сложены из разного цвета камней. В иных из них открыты были на улицу широкие двери, и в сенях хорошенькие и довольно опрятно одетые женщины сидели на коврах и преспокойно занимались домашними легкими работами: шили платья из синего кумачу или китайки, пряли шерсть, ткали галуны или били масло, между тем как мужчины, сидя на пороге, разговаривали между собой и с соседями через узкую улицу. Мне очень нравилось такое спокойствие жителей во время нашего прохода, которое означало их полное к нам доверие, и такой тихий семейный быт этих уединенных горцев должен [107] быть для них очень приятен. Здесь, как видно, мужчины не так строги к женщинам, как у других азиатских племен, и не запирают их в отдаленные сакли. Напротив того, они свободны в обращении с мужчинами и занимаются своими работами в виду соседей.
Мы ночевали за деревнею на переправе, которая только что была кое-как кончена. Через рукава Койсу сделано шесть мостов, довольно, впрочем, узких и хилых, а на берегах его четыре маленьких люнета, обнесенных плетнем и валом. Для часовых поделаны были будочки, покрытые травою, наподобие гриба, а для помещения солдат и офицеров — землянки.

На другой день, с рассветом, благополучно и скоро переправивши обоз по мостам через Койсу, пошли мы далее в Балаканское ущелье; но как со входа в него подъем очень крут, то мы медленно продвигались, принужден будучи встаскивать с помощью людей каждую арбу. Тут же еще пошел сильный дождь, и это так затруднило нам дорогу, что в этот день мы не дошли, даже до деревни Балакан и ночевали в ущелье. На другой день, пройдя Балакан и Мусук, начали подыматься на Арахтау и хотя дорога была и хорошо сделана, но по крутости своей представляла много затруднений. При подъеме арб на гору, одна из них оборвалась и покатилась вниз; кули с мукою разлетелись в стороны, а она понеслась прямо на стоявшие внизу палатки. Не долетая до них несколько саженей, она разбилась в щепки о камень; но одно колесо, совершенно целое, с ужасною быстротою понеслось вниз и прямо на палатку, разорвало ее на части и покатилось далее. В палатке лежали два солдата; но промысел Божий сохранил их. Колесо пробежало как раз между ними, не зацепив их нимало, а только повалив на них палатку.
Вечером 17-го августа пришли мы на Арахтау, пройдя таким образом с тяжелым обозом пространство от Бурундук-кале в четыре дня. Здесь мы остановились, а обоз пошел уже сам в Хунзах, по дороге к которому, далее, на перевале через Арахтау, стояли наши 3-й и 4-й батальоны Куринского полка. Здесь мы простояли почти день. Погода была прекрасная и теплая, но вечера делались уже значительно прохладны. Мимо нас проехали в Хунзах несколько человек унцукульских депутатов для принятия там присяги на верноподданство шамхалу тарковскому, под владением которого они и гимрийцы некогда стояли, и который всегда домогался владычества над ними.
18-го числа, часа в четыре пополудни, нам велено было присоединиться к нашим 3-му и 4-му батальонам, которые стояли [108] в описанной уже мною долине между двух параллельных гор: Арахтау и Танус-Мегер, по дороге к Хунзаху, у так называемых нами фонтанов, где находился каменный полуразрушившийся колодец и где обыкновенно мы всегда останавливались идя в Хунзах или оттуда.

Поднявшись на гору Арахтау, я еще раз полюбовался оттуда далеко видимою окрестностью и пробежал глазами знакомые места. После четырехмесячных странствований, эта страна сделалась мне довольно известною. Знакомы стали все горы, аулы, дороги, тропинки, и я, так сказать, повторял по живой карте всю историю нашей экспедиции. Местность величественная и грозная, на которой отряд наш казался горстью или муравейною кучею, едва в ней заметною, а между тем эта горсть победила и оставила на ней неизгладимые следы. Там видны были прежде так страшные, а теперь разоренные или покоренные нами аулы; там таинственный Хунзах превращен был в нашу крепость; там по дну страшного прежде ущелья и едва доступной скале вилась проделываемая нами дорога — вечный памятник нашего в горах владычества. Горы и реки уступили нашим усилиям, и недоступный еще снеговой хребет с робостью выглядывал из-за порабощенных своих меньших братьев и, казалось, сам страшился той же участи. Белые облака, прежде так дерзко к нему подступавшие, теперь вереницами носились поодаль над уединенными вершинами и будто не смели спускаться в свои заветные ущелья, откуда они были изгнаны нами. Да, я смотрел с гордостью на эту прежде страшную для нас окрестность, которая теперь сделалась такою обыкновенною, и по которой мы маршировали как по ровной степи. Действительно, если для нас и были неудачи, то они ничтожны в сравнении с тою опытностью и самоуверенностью, какие мы приобрели в эту экспедицию, которая, так сказать, приучила нас к горам, сделала для нас очень обыкновенными самые грозные ущелья и неприступные скалы и показала нам, что такое эти страшные прежде для нас горцы.

Мы, простояли здесь почти десять дней, находясь в неизвестности, пойдем ли мы еще далее куда, или возвратимся в Темирхан-шуру, чего, признаться, нам уже очень хотелось. Но начальник наш, по усиленной просьбе правителя Аварии, Ахмет хана мехтулинского, решился привести в покорность все те окрестные племена, которые когда-то признавали над собою владычество Аварии. К нему беспрестанно являлись депутаты от разных племен и давали присягу в своей покорности, к чему будто бы, как говорили, склонял их даже сам Шамиль, нежелавший, [109] по-видимому, дальнейшего кровопролития и опустошения страны. Слухи о его миролюбивом к нам расположении дошли до того, что говорили даже, будто 22-го августа, в день высокоторжественный для России, будет у генерала праздник, на который приедет и Шамиль. Не знаю было ли к нему такое приглашение от генерала, но нельзя было ожидать, чтобы при своей азиатской недоверчивости, решился когда-либо побывать в стане нашем, в чем мы впоследствии совершенно убедились.

21-го августа мимо нас прошли обратно с Хунзаха арбы, доставившие туда провиант и взявшие оттуда 105 человек больных и раненых. С ними также отправлялись в Зираны два полевых орудия и несколько артельных повозок, которые, к удивлению нашему, несмотря на все свои бедствия, уцелели и некоторые из них даже впоследствии возвратились в Темирхан-шуру.

В том месте, где мы стояли лагерем между гор Арахтау и Танус, у так называемых фонтанов берут свое начало, два горных ручья. Вершины их шагах в десяти одна от другой, но они текут в противоположные стороны: один — в Андийский, другой — в Аварский койсу, которые здесь текут недалеко друг от друга.

Из лагеря я ездил в Хунзах, верстах в семи от него находящийся. Цитадель в нем была уже значительно укреплена, сделан резервуар для воды и возле него баня. Посетил многих знакомых мне офицеров и в том числе майора Педяша, который недавно за штурм Ахульго получил чин подполковника и георгиевский крест, не по общему представлению, как это всегда было, а по реляции, как случилось еще в первый раз на Кавказе, на нашей памяти, что, разумеется, всех чрезвычайно обрадовало

— Поздравляю вас, Василий Тимофеевич, с царскою милостью, — сказал я, обнимая его.
— Господи! откуда мне все сие! — отвечал он, возводя глаза к небу, с чувством неподдельного изумления.
Около Хунзаха только теперь, то есть в последних числах августа, жали хлеб: пшеницу и ячмень, и, связывая их в снопы, также как у нас складывали в копны, перевозили потом домой на арбах, которые здесь по ровности места употребляются только для этого. Овес же, которого, впрочем, сеют очень мало, еще был зелен; из этого можете судить о возвышенности Аварии и суровости ее климата. [110]

27 августа. Лагерь близ деревни Орада.

Несколько дней тому назад Ахмет хан мехтулинский, правитель Аварии, отправился с своею милицией для приведения в зависимость от Аварии некоторых деревень, от нее отложившихся; но как не все ему покорились, то это потребовало нашего присутствия. К утру 26-го августа семь батальонов наших с одною только горною артиллериею стянулись в долину между гор Танус и Мочох и оттуда двинулись вдоль по ущелью, по направлению к Андийскому койсу. Утро было прекрасное, и живописная долина восхищала взоры. Она представляет почти правильный верст на десять идущий четвероугольник, ярко зеленеющий между каменных стен своих. Под горою Мочох протекает ручей, в который от горы Танус бежит множество источников, отчего почва этой долины почти луговая. Здесь я в первый раз видел, что жители косят сено, тогда как в других местах они или рвут его руками, или жнут серпами, потому что косою негде размахнуться. Мы прошли мимо деревни Мочох, на правой стороне ручья лежащей. Она имеет домов тридцать и три башенки. Вокруг нее нет вовсе садов, и она как и вообще все здешние аулы, имеет характер близлежащей своей горы. Сакли ее также белеются, как и окружающие ее скалы. Далее прошли небольшую деревушку Желтляр, стоящую почти в конце горы Мочох, и за нею открылся перед нами совершенно новый вид. Местоположение вдруг как бы упало, то есть на несколько сот саженей понизилось. Горы Арахтау и Танус резко оборвались, понизились к Койсу и образовали прекрасные долины, которые теперь в глубине под нашими ногами лежали, и которые труд человеческий обратил в самые превосходные поля, живописно амфитеатрами устроенные, которые в то время очень часто были уставлены копнами сжатого хлеба. Отсюда направо, на скате горы Арахтау, видна была деревня Гарадерек, без садов и похожая на кучу камней; внизу по течению мочохского ручья две довольно большие деревни: Хидак и Коло, окруженные хорошими садами, а левее их и прямо напротив нас — большой аул Орада, в котором домов будет более сотни и две башни; садов, однакож, нет.

Мы направились к деревне Орада, почти посередине долины лежащей, для чего должны были очень глубоко и круто спуститься; но как с нами не было полевых орудий и никаких тягостей, [111] кроме небольшого числа вьюков, то мы спустились без всякого затруднения. Жители, нехотевшие покориться Ахмет-хану, узнавши о нашем приближении, бежали, унеся с собой лучшее свое имущество; однакож, солдаты поживились медом, кукурузой, мукой и захватили в плен несколько женщин и детей, не успевших скрыться. Часть бежавших жителей, засевших в разных местах по долине, вздумали было сопротивляться; но стрелки наши скоро их прогнали без всякой для нас потери.

Долина вокруг деревни Орада есть самая плодородная в этой стороне и настоящая житница этой части гор. Она вся возделана полями, которые, то взвиваясь длинными полосами, то обнажаясь по косогору, то обвивая какой-нибудь бугор, и вообще окружая почти в самой середине ее в глубине лежащую деревню, и постепенно от нее возвышаясь, представляют самый обширный круглый амфитеатр, на ярусах которого, как бы зрители в театре, толпились многочисленные копны сжатого хлеба. Пшеница, ячмень, кукуруза, даже конопля, бобы или лобия, горох и овес, — все здесь родится превосходно; только недостает садов, этой наилучшей прелести других деревень.

От деревни по направлению к Койсу эта почти круглая долина, где и возвышаясь, вдруг потом обрывается перпендикулярно, и саженей на сто кажется простираются уже до самого Койсу другие долины, тоже местами обработанные и засеянные хлебом и тоже представляющие чудеснейшие виды. С левой стороны, как огромный змей на картине Страшного суда, извивается Койсу, а между изгибами его виднеются деревни с прекрасными зеленеющими садами. По ту сторону Койсу, у самых почти берегов его, видна деревня Игали; повыше ее в гору — гумбетовские аулы: Эхо, Кеитль; вверх по реке — аул Тлелок, а далее еще другие уже андийские аулы.
День этот кончился превосходной иллюминацией. Зажгли копны хлеба, находившиеся на всем пространстве долины, которые горели совершенно как плошки, и посреди их пылающий аул Орада как фейерверк бросал от себя в разные стороны потоки огня.

От доставшейся добычи в лагере было изобилие съестного, и солдаты еще в первый раз во всю экспедицию полакомились вдоволь. От этого суматоха и веселье было большое. Они целую ночь носились около артельных котлов, в которых варили говядину с луком, крупой и тыквой; кроме того варили и пекли кукурузу, а для окончательной уже закуски, в маленьких жестяных котелках своих, которые имел тогда на Кавказе каждый солдат, варили из кукурузной муки мамалыгу с маслом. Это просто было [112] объеденье! Я часто удивлялся солдатской натуре. Несмотря на то, что целый день он не подгибает ног и устанет как нельзя больше, ночью или когда удастся, вместо того, чтобы предаться сну, будет непременно возиться около огня и стряпать что-нибудь в котелке своем, хотя иногда ему приходится варить одну воду с солью и мелкими сухарями или какой-нибудь луковицей. Вообще наш солдат не любит сухоедения, и хоть тепленькой водицы, а все-таки преважно похлебает своей заветной ложкой, с сухариками...

Лагерь над аулом Енчердых.

Лагерь наш в Орада был расположен за деревней. 28 августа с полудня начали мы отступать обратно по той же дороге, по которой пришли, и, предполагая преследование отряда горцами, отступали со всеми военными предосторожностями. В арьергарде поставлена была сотня донских казаков. Отряд прошел разоренную деревню, поля ее и уже поднялся на первые уступы горы, как в арьергарде завязалась перестрелка. Человек до ста пеших лезгин открыли огонь по казакам, и как кавалерия ничего не могла сделать с скрывающимися за камнями лезгинами, то тотчас была выслана против них рота пехоты. Уже смерклось, и это сражение было самое потешное. Оно ограничивалось только перестрелкой, то редкой то вдруг частой как дробь. Стрелки наши прогнав лезгин, отступили потом сами, перебегая с одного уступа на другой; выстрелы их и неприятельские при вечернем полумраке производили совершенно как бы театральный эффект. Потери у нас не было никакой; но эта перестрелка нас задержала и мы уже в полночь пришли к деревне Мочох, где и простояли весь следующий день. Тут, по обыкновению пошли толки о том, скоро ли окончится эта экспедиция и пойдем ли мы отсюда в Темирхан-шуру, или еще куда-нибудь в горы. Признаюсь, мы все уже желали окончания экспедиции. Офицеры и солдаты пообносились одеждою, поистратили все деньги, и наконец нам наскучили переходы без серьезных военных действий.

30 августа выступили далее по ущелью и когда дошли до фонтанов, где дорога идет направо в Хунзах, налево в Темирхан-шуру, то с нетерпением ожидали, куда-то мы поворотим... Поворотили направо. Досадно! но нечего делать: быть может, это только для того, чтобы взять из Хунзаха некоторые вещи и потом уже идти домой. Не только мы перевалились через гору [113] Танус и прошли деревню этого имени, как оставили налево дорогу в Хунзах и пошли направо, — значит еще куда-нибудь для покорения аулов.

Версты четыре от Тануса проходили мы две аварские деревни Гацалох и Евету, которые составляют почти одну довольно большую деревню. Они стоят почти на ровном месте; сакли их очень красиво сложены из темных камней; а в деревне Гацалох есть довольно примечательный камень. Он стоит над обрывом, пространством не более ста квадратных сажен, обнесен высокою стеною, за которой стоят три тонких и высоких четвероугольных башни. Середина замка почти вся застроена и только оставлено небольшое место для двора. Замок должен быть очень древний, потому что он в развалинах, и, как видно, не от разорений, а от времени, и совершенно непохож на те строения, какие теперь строятся в горах. Он весь сделан из тесаного камня, который хотя и без извести, но так плотно сложен, что ни один почти не вывалился из середины. Башни высотою будут саженей по десяти и вверху имеют род выдавшегося вокруг идущего довольно красивого карниза, чего нет ни в какой другой горской башне. Он теперь пуст и обитаем только голубями. Мрачный и полуразрушенный вид этого замка дает ему какую-то величественную таинственность и заставляет задуматься над его происхождением; но решительно никто и ничего не мог мне рассказать о нем.

От деревни Гацалох поворотили мы к хребту Тлоккоры, который замыкает собой Аварскую равнину и над нею возвышается, и перешли ручей Умукклы. До самого хребта, по обе стороны дороги, простирались довольно широкие обработанные поля и даже луга, где хлеб и трава росли в изобилии, и дорога до самой гор была хорошая. Ночевали у самой подошвы Тлоккоры, и ночлег был 6ы препорядочный, если бы мы имели дрова; но кругом верст на двадцать нет ни прутика, и мы еще с разоренного аула Орада везли на вьюках и несли на себе несколько полен и дорожили ими как драгоценностью.

31-го числа, с рассветом, отправилась вперед саперная команда для разработки дороги, а часов в восемь выступил и отряд. Подъем был некрутой и продолжался версты четыре. Еще я ни откуда не видал, что такое было за этим хребтом, и потому с нетерпением спешил наверх, и едва достигнул вершины, как предо мною выпрянул величественный снежный хребет. Утро было прекрасное. Я еще никогда не видал так близко этого хребта и в такую ясную погоду и потому с наслаждением [114] вглядывался в его белеющие снега, как алмазы сверкающие от играющих в них солнечных лучей. Из близстоящей горы этого хребта с левой стороны выходит Аварский, а с правой Андийский койсу, сопровождаемый высокою отраслью — Дагестанским хребтом. Но гора Тлоккоры, на которой мы теперь находились, еще не была последней ступенью подножия снегового хребта; между ними тянутся еще два хребта, одинаковой, впрочем, высоты с Тлоккоры, почти параллельно от одного койсу до другого. Итак, теперь я обозрел уже все пространство, которое заключается между этими реками — этот огромный треугольник, занимаемый по преимуществу Аварией, а взор мой проникнул явственно до самых вершин этих знаменитых койсу, что, полагаю, немногим удалось на Кавказе.

Вершина горы Тлоккоры представляет обширную равнину верст на двадцать в окружности. На ней нет ни лесу, ни воды и климат так холоден, что в это время уже померзла трава, и поэтому она необитаема. Она очень гладка, и мы по ней не шли, а летели: так обрадовались наши ноги, что наконец выпрямились; и такая обширная равнина, откуда глаз далеко мог обозревать пространство, и такая ее возвышенность, где как-то легко было даже дышать утренним прохладным воздухом, были особенно для нас приятны после душных ущелий и гор. К тому же мысль, что мы теперь находимся в таких местах, куда еще никогда не доходили русские отряды, была для нас очень лестна. Прекрасное утро, чудные виды, высота места, его новость как будто возвышали и нас самих. Мы все сделались бодры и веселы, забыли все трудности похода, и воинственный дух опять овладел всем отрядом. «Эка, братцы, посмотрите-ка, куда это мы забрались! — говорили солдаты. — Да сюда, чай, и ворон не заносил русской кости, и мы первые завоевали эту сторону. Вишь ты, как близко снеговые горы. Что, кабы нам и туда пройти! вот было бы славно! А там, говорят, за горами уже Грузия. Ну, кабы да прямо и в Тифлис прошли, вот то бы всех удивили! Эка молодец Фези! сколько, посмотришь, завоевал гор!»

Об этой экспедиции можно сказать прежде всего, что она нас действительно и коротко познакомила с горами, приучила русского солдата не страшиться ни ущелий, ни скал, ни пропастей, познакомила нас хорошо с горцами, рассеяла прежнее наше ложное понятие о разных трудностях и опасностях. «Что за вздор горы! — говорили потом солдаты, рассуждая о трудности сражения в них с лезгинами — ему гора и мне гора» — выражение, которое с этой экспедиции сделалось такою о6щеупотребительною [115] солдатскою поговоркою на Кавказе; и генерал Фези оставил после себя много любимых рассказов, бывшим под командою его воинам; особенно никогда, кажется, не забудут его солдаты Куринского полка, которых он любил в особенности, называл их всегда малыми золотниками, да дорогими, всегда ласково и шутливо с ними обращался, был доступен для каждого и щедро награждал достойных.

Пройдя по равнине верст восемь и потом спускаясь по покатости хребта, часа в четыре пополудни пришли мы к назначенному месту и расположились лагерем над деревнею Енчердых, внизу в ущелье лежащею. Тут местоположение представило нам опять новые виды. У ног наших находилось очень глубокое ущелье, по которому протекает довольно большой ручей, с правой стороны вливающийся в Андийский койсу. Внизу его едва приметна деревня Енчердых. Другую сторону ущелья составляет гора Инчаро, как бы опрокинутая и идущая к снеговому хребту постепенно возвышающеюся плоскостью, которая, не доходя до него обрывается. Плоскость эта зеленела травою, и во многих местах растет на ней небольшой сосновый лес. Она перерезывается почти пополам глубоким и отвесным, как бы трещиною, ущельем, которое под прямым углом соединяется с Енчердыхским ущельем, называемым Зонота. По левую от нас сторону этой трещины, на самой горе, видна обширная деревня Т-акита, а против нее, на правой стороне трещины, над самой ее закраиной и в углу ущелья Зонота — также большая, имеющая домов до пятисот, деревня Карата, за которою невдалеке видны еще две деревни: Арчу и Хелитль, составляющие с другими общество Калалар. И мы пришли теперь покорить все эти многолюдные деревни, расположенные в такой неприступной местности!.. Это невольно привело бы прежде нас в изумление; но, привыкши уже к горам, мы ничего не боялись и все считали для себя возможным.

Около нашего лагеря находились обработанные поля; но на них, по причине суровости климата, не сеют кукурузы, а только ячмень и пшеницу. Говорят, что в иной год в это время ложится здесь уже снег; но теперь было еще очень тепло. Деревни Енчердых, Т-акита, Местерых тоже принадлежали прежде Аварии и потом отложились, но еще до нашего к ним прихода дали аманатов Ахмет-хану в знак своей покорности Аварии. Но другие деревни не хотели признать его власти, и мы назначены были принудить их к тому. [116]

4-го сентября. Лагерь в ущелье Зонота.

Деревня Карата не хотела принести нам своей покорности и дать аманатов, и потому нам велено было идти для ее разорения. Несмотря на нашу привычную смелость к трудностям, сердце наше невольно вздрогнуло, когда мы услыхали это приказание: так ужасно было местоположение этого аула! Он находится по ту сторону ущелья Зонота, на самой высоте горы Инчаро, почти на отвесной скале, быть может, с версту высотою. К нему со дна ущелья идет едва заметная тропинка, извивающаяся между острыми скалами, которые как башни, могли бы на каждом шагу быть ей защитою; и такой-то крепкий аул, имеющий до пятисот домов шли мы брать приступом!.. Мы спускались в ущелье версты две по тропинке, проделанной только стопами человеческими и так крутой, что с трудом можно было идти по ней, то скользя по гладкому камню, то осовываясь вместе с мелкими как орех камешками. Последние слои горы алебастровые; но жители не извлекают из него никакой пользы. Прошли деревню Енчердых, в половине ската ущелья лежащую. Она имеет домов до пятидесяти, и жители ее с изумлением смотрели на нашу смелость, с какою мы спускались в это быть может, и для них страшное ущелье.
Жители Карата были в большом беспокойстве. Они как стаи галок усеяли всю скалу, от аула до дна ущелья, и засели по тропинке. Между тем многие были в самом визу и суетясь бегали по ущелью и переговаривались с нашими посланными. Мы думали, что они приготовляются защищать свой аул, и, видя их многочисленность и эту ужасную скалу, которую они так плотно обсели мы не очень-то весело посматривали друг на друга; но каково же было наше удивление когда еще мы даже не спустились ко дну ущелья, как встретили толпу жителей этой деревня, которые, боясь, чтобы мы не начали штурма ее, бегом спешили наперерез к генералу и вели к нему аманатов. Так сделалось грозно наше имя в этих местах и такой страх навело на всю окрестность смелое наше движение в ущелье и наша решимость сражаться во что бы то ни стало! Я никак не мог разузнать и впоследствии, было ли серьезное намерение генерала штурмовать деревню Карата, или только он думал устрашить ее. Но, как бы то ни было, это движение обнаруживало в нем отважный и предприимчивый, даже [117] рыцарский дух, и окрестные горцы, дотоле никогда нетревожимые русскими, сильно испугались нашего такого близкого соседства.

Наконец мы спустились в ущелье и расположились в нем лагерем. Посередине его протекает прекрасный и обильный водою ручей, впадающий, как я уже сказал, в Андийский койсу; и снизу ущелье показалось нам еще страшнее. Оно возвышалось почти перпендикулярными или нависшими серыми скалами, на которых нет ни былинки травы, и тут-то мы еще более разглядели неприступность Карата.

Мы еще довольно рано стали лагерем, и в продолжении дня жители многих окрестных деревень спешили к генералу с изъявлением своей покорности и давали аманатов. Покорились все деревни общества Калалар, деревни Анцаты, Шодрот и даже отдаленные теченусалы и багалальцы. На другой день явились с покорностью андийцы и обещали привести восемь аманатов, для чего оставили шесть заложников. Наконец еще многие отдаленные деревни приносили покорность, даже такие, которых мы и не знали и от которых мы ее и не требовали: какие-то Амашет и Инхелу; одним словом, все спешило изъявить покорность русскому государю, и мы взяли человек до сорока аманатов. Их содержали как только можно было лучше, и они, казалось, не скучали в нашем лагере и были очень веселы. Они часто пели песни, к которым я любил прислушиваться. Песни эти, разумеется, не имели ничего общего с нашею европейскою музыкою, зато и не похожи на импровизации, самые несноснейшие, татар и других кавказских племен и имели свой определенный мотив, большею частью унылый, и аманаты пели их хором, неодноголосно, а гармонически, и старались как можно более смягчать свой грубый и громкий голос.

О племени багалальцев, от которых теперь мы были так близко, давно еще слыхали мы разные рассказы о странных их обычаях, и я старался теперь тоже узнать о них что-либо. Действительно говорят, что они едят сырое мясо. Они даже не магометане, а какие-то язычники, и другие соседние племена ими пренебрегают и относятся о них как о каком-то гнусном племени. Более подробных сведений я не мог собрать о багалальцах, потому что с ними даже мало знакомятся соседи и как-то неохотно, но и с отвращением о них всегда говорят.

Примирившиеся жители окрестных деревень стекались со всех мест в наш лагерь, который в то время представлял удивительную смесь племен и лиц. Жителей этих набиралось иногда тысяч до двух; но все они обнаруживали самое дружелюбное к нам расположение, и не вышло ни одной неприятности. Одеваются [118] они как и прочие лезгины, но оружия имеют много, и самого хорошего. У каждого ружье, пистолет, кинжал и грузинская шашка. Все они говорят по лезгински; но, по смежности с Кахетией, которая отсюда находится по ту сторону снегового хребта, многие говорят по грузински, а иные, в удивление, знают несколько слов и по русски, вероятно, от наших пленных.

В лагере был уже не базар, а настоящая ярмарка. Жители продавали все, что имели: чуреки, масло, яйца, сыр, виноград, персики, груши, яблоки и прочее; а кто имел деньги, тот роскошничал; кто же не имел их, тот продавал какие-нибудь тряпки, которые они брали охотнее денег. Но многие из них большие плуты. Они окружают солдат, и тогда как одни с ними торгуются, другие очень ловко обрезывают им сзади пуговицы.

Третьего сентября мы были обрадованы неожиданной и щедрой милостью Государя Императора. Получены были награды за штурм Телитля, не по представлению, а вследствие только донесения об этом деле генерала пожалованные; между прочим, капитан Колодка получил следующий чин и Георгиевский крест, и на весь отряд прислано тридцать Георгиевских крестов, из которых шесть генерал назначил в нашу, шестую егерскую роту, более нежели в какую другую. Радость была необыкновенная. Все с восторгом поздравляли награжденных, заслуживших такую милость, и каждый теперь с большею еще надеждою ожидал к себе награды по представлению. Жалели только, что нечего было выпить за здоровье Великого Государя, который обратил на кавказских своих воинов такой милостивый и внимательный взор свой и даже, как уже и до нас дошли вести, сам решился посетить Кавказ. О! как мы были рады, что совершаем такие блестящие подвиги и как бы нарочно к приезду Его покоряем Ему такое множество горских племен, дотоле еще никем непокоренных!..

В этом ущелье мы простояли четыре дня, и нам не было скучно. Для развлечения по вечерам играла музыка Апшеронского полка которую генерал всегда имел при себе, как для собственного и всего отряда удовольствие, так и для удивления горцев, и надо была посмотреть, как она их поражала. Едва они услыхали ее, как бросили свою торговлю и столпились вокруг музыкантов в самую живописную карикатурную группу. Их было, полагаю, более тысячи, и счастлив тот, кто стоял спереди; зато задние то вытягивали свои головы, то становились на цыпочки, то подставляли себе под ноги камни и такие делали мины самого глупейшего [119] удивления, что нельзя было не хохотать, глядя на них. У иного от желания рассмотреть инструменты съеживалось лицо в самые глубокие складки, другой раскрывал всю страшную пасть свою и с оттопыренными ушами и бритою головою совершенно похож был на обезьяну, и я опять пожалел, что я не живописец: так мне понравилась эта группа. Вообразите себе тысячу одна над другою возвышающихся голов всякого вида и размера: и длинных и круглых, обыкновенные и огромных, — тысячу бород и усов: черных, рыжих, красных, белых, круглых, острых, винтообразных, взъерошенных и висящих, и наконец тысячу ртов полу- и вовсе разинутых, — набросьте на затылки этих голов тысячу разнообразных бараньих шапок, из под которых выдаются огромные и с глубокими морщинами лбы, — оденьте эту группу в миллионы лохмотьев странного покроя и обвешайте ее ружьями, пистолетами и кинжалами, но более всего дайте каждому лицу выражение самого сильного любопытства и удивления, не стесняемого никакими приличиями, и вы тогда будете иметь в своем воображении самую чудесную и характеристическую картину. Но кроме любопытства и удивления, других чувств, радости или грусти, кажется, не возбуждала в них наша музыка, а я даже уверен, что она им и не нравилась, исключая большого барабана, которого каждый удар действовал на них очень заметно.

6 сентября. Хунзах.

Сентября 4, после обеда, ударили подъем, и мы двинулись вверх по ущелью Зонота. Ущелье это очень живописно, и с левой стороны падает в него множество водопадов. В одном месте особенно чудна игра природы. Нависшие скалы образуют огромнейший грот, в котором почти батальон поместиться может; верхняя его закраина поросла густым мхом, и сквозь него, как сквозь решето, мелкими каплями цедится водопад, закрывая таким образом самою прелестною водяною занавесью этот волшебный грот. Вид чудеснейший! и, сидя в гроте, я не мог налюбоваться странною игрою, глядя на противоположную сторону ущелья сквозь эту как бы из граненого стекла сделанную ширму. Возле этого грота на скале генерал приказал выбить надпись, с означением года и числа нашего здесь прохода, и, вероятно, если когда-либо отряд наш будет в этом месте, то он с удовольствием вспомнит о прежних своих товарищах, прежде его здесь проходивших. Далее ущелье до того суживается, что остается [120] только место для прохода небольшого ручья, который, тремя рукавами, саженей на десять низвергается сверху, и через него переброшен самый прелестный узенький мостик. Вообще это ущелье одно из самых живописнейших в этой обширной галерее чудных видов. Дорога в нем требовала большой обработки, особливо при подъеме вверх; но привычная наша саперная команда до нашего еще прихода ее обработала как нельзя лучше, и мы проходили по ней с своими горными орудиями безостановочно. Поднявшись на гору Тлоккоры, мы на другой день прибыли в Хунзах, с цитадели которого нас как победителей приветствовали пушечными выстрелами.
Цитадель эта была уже окончательно устроена: передний фас замка выбелен известью, и по нем величественно развевался наш русский флаг.

7 числа велено было нам выступить из Хунзаха и взять с собой все, что в нем оставалось, хотя уже почти все наши тяжести оттуда прежде была перевезены в Темирхан-шуру. Это приказание было принято нами с большою радостью, потому что мы предполагали уже окончание экспедиции и возвращение на квартиры, и мы с удовольствием оставили Хунзах, простившись, впрочем, с нашими товарищами, которым пришлось остаться в нем в гарнизоне.

По знакомой уже и хорошо протоптанной нами дороге через гору Арахтау и Балаканское ущелье, на другой день, прибыли мы на переправу в Зираны и тут только положительно узнали, что возвращаемся в Темирхан-шуру. Было уже время зрелости винограда и персиков, и жители деревни Аргуны навезли их множество в отряд и продавали очень дешево. Это самый превосходный розовый виноград, какой только есть на Кавказе, и говорят, что из него вышло бы самое лучшее шампанское; но жители, по невежеству своему, делают из него очень посредственное розовое вино, называемое нами таулинским. Персики были тоже превосходны и иные величиною вершка два в диаметре. Большой мешок таких персиков, четверика в два, продавали по двугривенному. Когда мы проходили эти плодоносные сады Аргуны, красовавшиеся в то время зрелыми и многочисленными плодами, то хозяева садов наносили на дорогу большие кучи яблок, груш, персиков и винограда и не продавали, а даром давали каждому солдату, вероятно, боясь, чтобы они сами не соблазнились и не вздумали бы срывать и портить деревья. [121]

Темирхан-шура.

От Зираны по ущелью через Бурундук-кале наконец 10 сентября возвратились мы в Темирхан-шуру, проходивши таким образом в этой экспедиции ровно четыре месяца...

______
Много мы испытали тягостей и перенесли лишений в эту Аварскую Экспедицию; но все это было скоро забыто, и в памяти осталось самое приятное воспоминание о наших подвигах и даже самых трудностях похода; мы гордились перенесенными трудами и опасностями и с восторгом рассказывали о них нашим товарищам, которые слушали нас и с изумлением и с сожалением, что самим не удалось участвовать в такой славной экспедиции. Ничего нет прискорбнее на Кавказе, как не быть в той экспедиции, в которой были другие, и о которой потом так много рассказывают славного.

Если вспомнить наш небольшой отряд, трудность доставки провианта и снарядов, многочисленность неприятеля и такую страшную местность, то надобно изумляться, как мы могла так много сделать! Взять штурмом храбро защищаемые Ашальту и Ахульго, разбить там в четыре раза превышающее нас скопище неприятеля, потом разрушить до половины Телитль и заставить Шамиля оставить все свои враждебные покушения на Аварию, — заставить покориться многолюдный и грозный Унцукуль, присоединить к Аварии все отпавшие от нее деревни, для чего сжечь Орада и подойти даже к отдаленному Карату, посетив таким образом новые и еще никогда невиданные нами места и наведя страх на самых отдаленных, под снежными горами живущих народов, — свершить с огромнейшим обозом переход от Темирхан-шуры к Хунзаху через Акушу и при Койсу — верст, быть может, до двухсот, проделывая труднейшую дорогу, по которой до того еще не ходили русские, — наконец, устроить в Хунзахе цитадель, снабдить ее продовольствием и снарядами, проделать самую удобную туда от Темирхан-шуры дорогу через Балаканское ущелье, устроить укрепление и переправу в Зираны, сделать пролом или ворота в Бурундук-кале и подложить к ним насыпь, и все это [122] свершить в четыре месяца, с семью или восемью только батальонами!..
Невольно изумляешься всем этим успехам и со слезою сожаления вспоминаешь о предприимчивом и деятельном генерале Фези, так рано умершем...

Поистине можно сказать, что это была одна из самых блистательных экспедиций на Кавказе, и теперь, в часы моего досуга, вспоминая о ней с восторгом, я не могу без сожаления подумать, чтобы подробности ее, также, как и подробности многих других прежних славных наших подвигов на Кавказе, попали в Лету, и вот наконец решаюсь преодолеть мою застенчивость и излагаю мое хотя и слабое ее описание, которое если и навлечет мне литературные упреки, то по крайней мере спасет от забвения многое, что не должно быть забыто, а может быть, если оно заслужит хотя какое-либо внимание, то послужит поощрением и других к описанию всегда интересных для нас кавказских экспедиций.

Много в этих записках есть недостатков, быть может, и неверностей; но вспомните, что они составлены не праздным туристом или свободным и спокойным путешественником, а простым воином, несшим наравне со всеми все труды и опасности, который после военных тревог и походной усталости в небольшие отдыхи едва мог иногда найти свободную минуту, чтобы собрать нужные сведения и записать их на каком-нибудь лоскутке бумаги, из которых не все до сих пор уцелели и многое уже прибавлено по памяти...

Текст воспроизведен по изданию: Записки об аварской экспедиции на Кавказе 1837 года. СПб. 1851
© текст - Костенецкий Я. И. 1851
© сетевая версия - Трофимов С. 2009
© OCR - A-U-L, a-u-l.narod.ru. 2009
© дизайн - Войтехович А. 2001